Выбранные места из записок маркиза де Кюстин

	ПИСЬМО ПЕРВОЕ 

	Эмс, 5 июня 1839 года

     Вчера я начал свое путешествие в Россию: наследник российского престола

прибыл в Эмс, предшествуемый десятью- двенадцатью экипажами и

сопровождаемый толпой придворных.

     Увидев русских царедворцев при исполнении обязанностей, я тотчас поразился

необычайной покорности, с какой они исполняют свою роль; они - своего рода

сановные рабы. Но стоит монарху удалиться, как к ним возвращаются

непринужденность жестов, уверенность манер, развязность тона, неприятно

контрастирующие с полным самоотречением, какое они выказывали мгновение

назад; одним словом, в поведении всей свиты цесаревича, как господ, так и слуг, видны

привычки челяди. Здесь властвует не просто придворный этикет, подразумевающий

соблюдение условленных приличий, уважение более к званиям, нежели к лицам,

наконец, привычное распределение ролей - все то, что рождает скуку, а иной раз и

навлекает насмешку; нет, здесь господствует бескорыстное и безотчетное

раболепство, не исключающее гордыни; мне казалось, что я слышу, как, бунтуя в

душе против своего положения, эти русские придворные говорят себе: "За

неимением лучшего возьмем, что дают". Эта смесь надменности с низостью не

понравилась мне и не внушила особенного расположения к стране, которую я

собрался посетить.

     Мне случилось оказаться в толпе зевак, наблюдавших за тем, как цесаревич

выходит из экипажа; он остановился у дверей

купальни и долго беседовал с русской дамой, графиней ***, что позволило мне как

следует рассмотреть его. Ему двадцать семь лет, и выглядит он не старше и не

моложе; он высокого роста, но, на мой вкус, полноват для своего возраста; лицо его

было бы красиво, если бы не некоторая одутловатость, размывающая его черты и

придающая ему сходство с немцем; вероятно, так же выглядел в этом возрасте

император Александр; впрочем, наследник ничуть не похож на калмыка. Лицу его

предстоит претерпеть еще немало изменений, прежде чем оно обретет свой

окончательный вид; нынче оно, как правило, выражает доброту и

благожелательность, однако контраст между смеющимися молодыми глазами и

постоянно поджатыми губами выдает недостаток искренности, а может быть, и

какую-то тщательно скрываемую боль. Печали юности - эпохи, когда человек

имеет все права на счастье,- суть тайна, хранимая тем более тщательно, что ее не

умеет разгадать и сам страдалец. Взгляд юного принца исполнен доброты; походка

изящна, легка, благородна; он выглядит так, как и должен выглядеть монарх;

держится он скромно, но без робости, и это приятно; принужденность великих

мира сего так тягостна для окружающих, что их естественность кажется нам самой

любезностью, да, впрочем, и является таковой. Воображая себя священными

идолами, властители только и думают, что о мнении, которое имеют о себе они

сами и которое отчаиваются внушить окружающим.

Великому князю эти глупые тревоги не знакомы; он держится прежде всего

как человек прекрасно воспитанный; вступив на престол, он будет повелевать не с

помощью страха, но с помощью обаяния, если, конечно, титул российского

императора не изменит его характер.

 

     ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕГО ПИСЬМА

6 июня, вечер

     Я еще раз видел наследника и долго рассматривал его с очень близкого

расстояния; он расстался с мундиром, который ему тесен и не красит его; штатское

платье, на мой вкус, ему больше к лицу;

     у него приятные манеры и благородная походка, в которой нет ничего

солдафонского; вообще его отличает то особое изящество, что присуще славянским

народам. Это не страстная живость обитателей южных стран и не бесстрастная

холодность жителей Севера, но смесь южной простоты и легкости со

скандинавской меланхоличностью. Славяне - суть белокурые арабы; цесаревич

больше чем наполовину немец, но в Мекленбурге, равно как и в некоторых

областях Голштинии и России, живут немцы славянского происхождения.

Лицо наследника, несмотря на его молодость, не так привлекательно, как

фигура; он бледен и выглядит больным *; полуприкрытые грустные глаза

выдают заботы, присущие обычно людям более преклонных

лет; изящно очерченный рот свидетельствует, пожалуй, о кротости нрава;

греческий профиль напоминает античные медали или портреты императрицы

Екатерины, однако, несмотря на добродушный вид, какой почти всегда сообщают

красота, молодость и немецкая кровь, во всех чертах великого князя заметна

скрытность, пугающая в столь юном существе. Эта его особенность знаменательна;

она утверждает меня в мысли, что этот принц призван стать императором. Голос

его мелодичен, что в его роду большая редкость; говорят, этим он пошел в мать.

Он блистает среди своего окружения, на первый взгляд не отличаясь от

сверстников ничем, кроме чрезвычайного изящества. Меж тем изящество есть

верный признак тонкого ума: в походке, выражении лица, манерах человека всегда

выражается его душа!.. Великий князь держится разом и величественно и любезно.

Русские путешественники много говорили мне о его исключительной красоте; не

распиши они ее в столь ярких красках, она поразила бы меня сильнее; к тому же я

хорошо помню романический, ангельский вид, каким потрясли Париж в 1815 году

отец цесаревича и его дядя, великий князь Михаил, прозванные во французской

столице северным сиянием; я сужу строго оттого, что испытал разочарование. Но

даже и таков, каков он есть, наследник российского престола кажется мне одним из

самых красивых государей, каких мне доводилось видеть.

Поразила меня убогость его экипажа, беспорядок в его багаже и

неряшливость сопровождавших его слуг. Когда, глядя на этот царский выезд,

вспоминаешь великолепную простоту английских карет и исключительную

аккуратность английских слуг, не оставляющих без внимания ни единой мелочи,

понимаешь, что, дабы достичь материального совершенства, каким в наш

положительный век блистает Англия, недостаточно заказывать кареты у

английских мастеров.

...

     Через два дня я уезжаю в Берлин, а оттуда в Петербург.
 
     ПИСЬМО ДЕСЯТОЕ

В Петербурге и в Париже и в Лондоне мне случалось сказать себе:

настанет день, когда эти шумные торжища сделаются молчаливее Афин и

Рима, Сиракуз и Карфагена, однако когда речь идет о европейских

столицах, очевидно, что ни времени, ни непосредственных причин этого

превращения не дано знать ни одному смертному, тогда как исчезновение

Петербурга предсказать нетрудно; оно может произойти хоть завтра, под

звуки победных песен торжествующего народа. У других столиц закат

следует за истреблением жителей, эта же столица погибнет в ту самую

пору, когда положение русских в мире упрочится. Я столько же верю в

долговечность Петербурга, сколько в жизнестойкость политических

систем и людское постоянство. Ни об одном другом городе мира этого

сказать нельзя.

     Что за страшная сила - та, которая, возведя столицу в пустыне,

может одним словом возвратить дикой природе все, что было у нее

отнято! Здесь собственной жизнью распоряжается только монарх:

судьба, мощь, воля целого народа - все пребывает в руках одного

человека. Российский император- олицетворение общественного

могущества; среди его подданных в теории - а может быть, и на

практике - царит то равенство, о каком мечтают нынешние галло-

американские демократы, фурьеристы и проч. Однако для русских

существует причина грозы, неведомая иным народам,- гнев императора.

Тирания, республиканская ли, монархическая ли, вселяет в души

ненависть к абсолютному равенству. Ничто так не пугает меня, как

железная логика, примененная к политике. Если Франция уже десять лет

живет в материальном довольстве, то, быть может, оттого, что за видимой

бессмысленностью ее деятельности скрывается высшая практическая

мудрость; к счастью для нас, нами правит реальность, пришедшая на

смену умозрительным построениям.

     В России деспотическая система действует, как часы, и следствием

этой чрезвычайной размеренности является чрезвычайное угнетение.

Видя эти неотвратимые результаты непреклонной политики,

испытываешь возмущение и с ужасом спрашиваешь себя, отчего в

деяниях человеческих так мало человечности. Однако не стоит путать

трепет с презрением: мы не презираем то, чего боимся.

Глядя на Петербург и размышляя о страшном существовании

жителей этого гранитного лагеря, можно усомниться в Господнем

милосердии, можно стенать и возносить проклятия, но невозможно

соскучиться. Это непостижимо, но великолепно. Деспотизм, подобный

здешнему, представляет собой неисчерпаемый источник наблюдений и

размышлений. Эта колоссальная империя, представшая моему взору на

востоке Европы, той самой Европы, где повсюду общество страждет от

отсутствия общепризнанной власти, кажется мне посланницей далекого

прошлого. Мне кажется, будто на моих глазах воскресает ветхозаветное

племя, и я застываю у ног допотопного гиганта, объятый страхом и

любопытством.

...

Всякому, кто въезжает в пределы Российской империи, первым делом

бросается в глаза, что общество, устроенное так, как здесь, пригодно только для

здешних жителей: чтобы жить в России, следует быть русским; впрочем, по

видимости все здесь вершится так же, как и в других странах. Не то - по сути.

Сегодня вечером на островах я мог лицезреть здешний модный свет; говорят,

модный свет повсюду одинаков, но я обращал внимание лишь на детали,

характерные для здешнего света: дело в том, что у каждого общества есть душа, и,

сколько бы эта душа ни брала уроков у феи, именуемой цивилизацией и

являющейся просто-напросто модой данного века, она сохраняет свой природный

нрав.

     Нынче вечером весь Петербург, иными словами, двор, включая его

непременную свиту - челядь, собрался на островах - не ради того, чтобы

бескорыстно насладиться прекрасной прогулкой (бесчисленным русским

царедворцам такое времяпрепровождение показалось бы пошлым), но ради того,

чтобы взглянуть на пакетбот императрицы: подобные забавы здесь никогда не

наскучивают. В России всякий правитель - бог, всякая монархиня - Армида и

Клеопатра. За этими изменчивыми божествами следует кортеж вечно преданных

слуг, пеших, конных и восседающих в экипажах;

самодержец в этой стране всегда почитается всемогущим и никогда не выходит из

моды.

     Однако, что бы ни говорили эти покорные подданные, что бы они ни делали,

восторг их остается принужденным: это - любовь стада к пастуху, который

кормит его, чтобы зарезать. У народа, лишенного свободы, есть инстинкты, но нет

чувств, инстинкты же нередко дают о себе знать в форме грубой и навязчивой:

покорство подданных не может не утомлять российских императоров; порой и

кумиру надоедает ладан. По правде говоря, поклонение это не раз нарушали

чудовищные измены. Русское правительство - абсолютная монархия,

ограниченная убийством, меж тем когда монарх трепещет, он уже не скучает; им

владеют попеременно ужас и отвращение. Деспоту в его гордыне потребны рабы,

человек же ищет себе подобных; однако подобных царю не существует; этикет и

зависть ревностно охраняют его одинокое сердце. Он достоин жалости едва ли не

в большей степени, нежели его народ, особенно если он чего-нибудь стоит.

Все кругом наперебой расхваливают семейственные радости, которые

вкушает император Николай, однако мне видится в этом скорее утешение

прекрасной души, нежели доказательство безоблачного счастья. Утешение - еще

не блаженство; напротив, необходимость лечения доказывает наличие болезни;

если у российского императора великая душа, то придворная жизнь не может

полностью занять ее; отсюда - частные добродетели императора Николая.

Нынче вечером императрица покинула Петергоф и морем прибыла на

острова; здесь в своем загородном доме она пробудет до

бракосочетания ее дочери, которое состоится завтра в новом Зимнем дворце. Когда

императрица находится на островах, под сенью деревьев, окружающих ее дом, с

утра до вечера несет караул полк кавалергардов - один из прекраснейших полков

в русской армии.

     Мы прибыли слишком поздно и не смогли увидеть, как государыня сходит на

сушу со своего священного корабля, однако толпа, мимо которой только что

промелькнула коронованная звезда, еще не оправилась от потрясения. В России

единственный дозволенный шум суть крики восхищения. Явление императрицы

оставило среди царедворцев след, какой оставляет в море большое судно.

Бурлящее человеческое море в тот вечер было точь-в-точь похоже на волны,

продолжающие пениться позади мощного военного корабля уже после того, как

корабль этот, гордо мчащийся вперед на всех парусах, достигнет гавани.

Итак, я наконец вдохнул воздух двора! Однако до сей поры я еще не лицезрел

ни одного из тех божеств, чьей волей вдыхают этот воздух простые смертные!

Самые замечательные загородные дома выстроены вокруг императорской

усадьбы или по крайней мере в соседстве с ней. Человек здесь черпает силу во

взглядах повелителя, как растение черпает силу в солнечных лучах; воздух -

собственность императора, каждый вдыхает его ровно столько, сколько ему

дозволяется: у истинного царедворца легкие так же гибки, как и стан.

Всюду, где есть двор и общество, люди расчетливы, но нигде расчетливость не

носит такого неприкрытого характера. Российская империя - огромная

театральная зала, где из всякой ложи видно, что творится за кулисами.

Теперь час ночи; скоро взойдет солнце; я еще не сплю и окончу ночь так же,

как ее начал, сочиняя письмо к вам 6м света.

Хотя русские и притязают на элегантность, во всем Петербурге невозможно

найти сносную гостиницу. Знатные вельможи, приезжая в столицу из глубины

империи, привозят с собой многочисленную дворню: поскольку люди являются их

собственностью, они держат их за предметы роскоши. Оставшись одни в

господских покоях, слуги как истинные уроженцы Востока немедленно раз-

валиваются в креслах и на диванах, оставляя повсюду клопов, которые из-под

диванной обивки переползают в деревянные подлокотники и ножки мебели, а

оттуда - на стены, пол и потолки; несколько дней спустя они

заполняют все жилище, причем невозможность

проветрить комнаты в зимнее время лишь усугубляет зло.

Новый императорский дворец, восстановленный такой дорогой ценой, уже

кишит этими тварями; можно подумать, будто несчастные рабочие,

расстававшиеся с жизнью ради того, чтобы поскорее отделать палаты своего

повелителя, заранее отомстили за свою гибель, заразив эти гибельные стены

мерзостными насекомыми; некоторые комнаты дворца пришлось закрыть

еще прежде, чем  в них вселились хозяева.

...

         Нынче вечером я узнал много любопытного относительно того,

что именуется русским крепостным правом.

     Нам трудно составить верное представление об истинном положении русских

крестьян, лишенных каких бы то ни было прав и тем не менее составляющих

большинство нации. Поставленные вне закона, они отнюдь не в такой степени

развращены нравственно, в какой унижены социально; они умны, а порой и горды,

но основа их характера и поведения - хитрость. Никто не вправе упрекать их аа эту

черту, естественно вытекающую из их положения. Хозяева постоянно обманывают

крестьян самым бессовестным образом, а те отвечают на обман плутовством.

Взаимоотношения крестьянина с помещиками, владеющими землей, равно как

и с отечеством,- иными словами, с императором, воплощающим в себе

государство,- могли бы стать предметом целого исследования; ради одного этого

стоило бы пробыть в сердце России длительное время.

Во многих областях империи крестьяне считают, что принадлежат земле, и

такое положение дел кажется им совершенно естественным, понять же, каким

образом люди могут принадлежать другим людям, им очень трудно. Во многих

других областях крестьяне думают, что земля принадлежит им. Это - не самые

послушные, но самые счастливые из рабов.

Встречаются среди крестьян такие, которые, когда хозяин собирается их

продать, умоляют какого-нибудь другого помещика, слывущего добрым, купить

их вместе с детьми, скотом и землей, если же этот барин, славящийся своим

мягкосердечием (не говорю: справедливостью, ибо понятие о справедливости

неведомо даже тем из русских, кто лишены какой бы то ни было власти),

если же этот вожделенный барин нуждается в деньгах, они готовы

ссудить его необходимой суммой, лишь бы

принадлежать ему. Тогда добрый барин, отвечая на просьбы крестьян, покупает их

на собственные деньги, и они становятся его крепостными, а он на некоторое время

освобождает их от оброка. Таким образом, зажиточный раб, можно сказать,

вынуждает неимущего помещика приобрести в вечную собственность самого этого

раба и его потомство, ибо предпочитает скорее принадлежать ему и его на-

следникам, нежели быть купленным хозяином, ему неизвестным, либо таким,

который слывет в округе жестоким. Как видите, русские крестьяне не слишком

прихотливы.

     Величайшее несчастье, которое может приключиться с этими людьми-

растениями,- продажа их родной земли; крестьян продают обычно вместе с той

нивой, с которой они неразрывно связаны; единственное действительное

преимущество, какое они до сих пор извлекали из

современного смягчения нравов, заключается в том, что теперь продавать крестьян

без земли запрещено. Да и то запрет этот можно обойти с помощью всем известных

уловок: так, вместо того чтобы продать все поместье вместе со всеми крестьянами,

продают лишь несколько арпанов, а в придачу крестьян, по сто - двести на арпан.

Если власти узнают об этом обмане, они наказывают виновного, однако

возможность вмешаться предоставляется им очень редко, ибо преступников

отделяет от высшей власти, то есть императора, целая череда людей,

заинтересованных в том, чтобы злоупотребления никогда не прекращались и

совершались под покровом тайны...

     Помещики, особенно те, чьи дела расстроены, страдают от такого положения

дел не меньше крестьян. Продать землю трудно, - так трудно, что человек,

отягощенный долгами и желающий их заплатить, кончает тем, что закладывает

свои земли в имперский банк. Таким образом, император становится казначеем и

кредитором всех русских дворян, а дворяне, попав в зависимость от высшей

власти, утрачивают возможность исполнять свой долг перед народом.

Однажды один помещик хотел продать некий участок земли;

узнав об этом намерении, крепостные встревожились; они направили к барину

старейших крестьян, которые бросились к его ногам и со слезами признались, что

не хотят, чтобы их продавали. "Ничего другого не остается,- отвечал помещик,-

не в моих правилах увеличивать сумму оброка; с другой стороны, я не так богат,

чтобы владеть землей, не приносящей мне почти никакой прибыли".- "Значит,

все дело в этом,- воскликнули крепостные депутаты,- в таком случае, вы можете

не продавать нас: мы достаточно богаты". И они немедленно и совершенно

добровольно увеличили вдвое тот оброк, какой платили барину с незапамятных

времен.

     Другие крестьяне, не столь кроткие и наделенные куда более извращенным и

хитрым умом, восстают против барина с единственной целью сделаться казенными

крестьянами. Это- мечта всех русских крестьян.

Дать этим людям свободу внезапно - все равно что разжечь костер, пламя

которого немедля охватит всю страну. Стоит этим крестьянам увидеть, что землю

продают отдельно, что ее сдают внаем и обрабатывают без них, как они начинают

бунтовать все разом, крича, что у них отнимают их добро.

Недавно в одной отдаленной деревне начался пожар; крестьяне, давно

страдавшие от жестокости помещика, воспользовались суматохой, которую,

возможно, сами и затеяли, и, схватив своего супостата, посадили его на кол, а затем

изжарили живьем в пламени пожара; они почитали себя невиновными в этом

преступлении, ибо могли поклясться, что злосчастный помещик хотел сжечь их

дома и они просто-напросто защищались.

     Чаще всего в подобных случаях император приказывает сослать всю деревню

в Сибирь; вот что подразумевают в Петербурге под заселением Азии.

     Размышляя о подобных происшествиях и тысяче других более или менее

тайных жестокостей, свершающихся постоянно в глубине огромной Российской

империи, где расстояния благоприятствуют и бунту и гнету, я проникаюсь

ненавистью к этой стране, ее правительству и всему населению; меня охватывает

неизъяснимая тоска и желание бежать отсюда.

     Прежде меня забавляло обилие цветов и ливрейных лакеев в богатых домах;

теперь оно меня возмущает, и я упрекаю себя в давешней радости как в

преступлении: здесь состояние помещика исчисляется душами крестьян. Человек

здесь лишен свободы и превращен в деньги; он приносит своему барину,

почитаемому свободным оттого, что он владеет рабами, около десяти рублей в год,

а в иных областях в три-четыре раза больше. Цена на человеческий товар Меняется

в России так, как меняется у нас цена на землю в зависимости от того, как выгодно

можно сбыть выращиваемые на ней плоды. Живя здесь, я помимо воли постоянно

подсчитываю, во сколько семей обошлась какая-нибудь шляпка или шаль; войдя в

дом и увидев розу или гортензию, я смотрю на нее не теми глазами, что всегда; все

кругом кажется мне политым кровью;

я замечаю только обратную сторону медали. Я больше думаю о том, сколько душ

было замучено до смерти ради того, чтобы купить ткань на обивку кресла или на

платье хорошенькой придворной дамы, чем об уборе этой дамы и ее прелестях.

Эти печальные расчеты так увлекают меня, что я сам чувствую, как становлюсь

несправедливым. Личико той или иной очаровательной особы вдруг, сколько бы я

в глубине души этому ни противился, напоминает мне о карикатурах на Бонапарта,

распространявшихся в 1813

году во Франции и во всей Европе. Издали император выглядел на рисунке совсем

как живой, но приглядевшись, вы замечали, что вместо штрихов здесь

использованы изуродованные человеческие трупы.

Повсюду бедняк работает на богача, а тот ему платит; но этот бедняк,

отдающий свое время другому человеку в обмен на деньги, не проводит всю жизнь

в загоне для скота и, несмотря на необходимость трудиться для того, чтобы добыть

пропитание своим детям, пользуется некоторой свободой хотя бы по видимости,-

а ведь для созданий с ограниченным кругозором и безграничным воображением

видимость - это почти все. У нас наемный работник имеет право переменять

хозяина, жилье и даже род занятий; никто не смотрит на его труд как на ренту

нанявшего его богача; иное дело русский крестьянин; он - вещь, принадлежащая

барину, он вынужден от рождения до смерти служить одному и тому же хозяину,

поэтому хозяин видит в его жизни не что иное, как мельчайшую долю той суммы,

что потребна для ежегодного удовлетворения его прихотей; без сомнения, в

государстве, устроенном таким образом, страсть к роскоши перестает быть невинной забавой;

здесь она непростительна. Всякому обществу, где не существует среднего класса,

следовало бы запретить роскошь, ибо единственное, что оправдывает и извиняет

благополучие высшего сословия, - это выгода, которую в странах, устроенных

разумным образом, извлекают из тщеславия богачей труженики третьего сословия.

Если, как утверждают иные русские, Россия скоро станет промышленной

страной, отношения крепостных с их владельцами не замедлят измениться; между

помещиками и крестьянами вырастет сословие независимых купцов и

ремесленников, которое сегодня еще только начинает создаваться, причем

исключительно из иностранцев. Почти все фабриканты, коммерсанты, купцы в

России - немцы.

     Здесь очень легко обмануться видимостью цивилизации. Находясь при дворе,

вы можете почитать себя попавшим в страну, развитую в культурном,

экономическом и политическом отношении, но, вспомнив о взаимоотношениях

различных сословий в этой стране, увидев, до какой степени эти сословия

немногочисленны, наконец, внимательно присмотревшись к нравам и поступкам,

вы замечаете самое настоящее варварство, едва прикрытое возмутительной

пышностью.

     Я не упрекаю русских в том, что они таковы, каковы они есть, я осуждаю в

них притязания казаться такими же, как мы. Пока они еще необразованны - но это

состояние по крайней мере позволяет надеяться на лучшее; хуже другое: они

постоянно снедаемы желанием подражать другим нациям, и подражают они точно

как обезьяны, оглупляя предмет подражания. Видя все это, я говорю: эти люди

разучились жить как дикари, но не научились жить как существа

цивилизованные, и вспоминаю страшную фразу Вольтера или Дидро, забытую

французами: "Русские сгнили, не успев созреть".

В Петербурге все выглядит роскошно, великолепно, грандиозно, но если вы

станете судить по этому фасаду о жизни действительной, вас постигнет жестокое

разочарование; обычно первым следствием цивилизации является облегчение

условий существования; здесь, напротив, условия ати тяжелы; лукавое безразличие

 - вот ключ к здешней жизни.
 
 ...

ПИСЬМО ДВЕНАДЦАТОЕ

...

     Вчера, почти не успев отдохнуть после придворного бала, я побывал еще на

одном празднестве - в Михайловском замке, у великой княгини Елены, невестки

императора, супруги великого князя Михаила и дочери князя Павла

Вюртембергского, живущего в Париже. Она слывет одной из утонченнейших дам в

Европе; беседа с нею до крайности увлекательна. Я имел честь быть ей

представленным перед балом - в ту первую минуту она сказала мне всего

несколько слов, но в продолжение вечера не раз доставила мне случай говорить с

нею. Вот что запомнилось мне из ее приветливых речей:

     - Мне говорили, что у вас и в Париже, и в загородном доме

собирается весьма приятное общество.

     - Да, Ваше Высочество, я люблю остроумных людей, и беседа с ними

составляет самое большое мое удовольствие; однако я не мог и предположить, что

Вашему Императорскому Высочеству известны такие подробности.

     - Мы знаем Париж, и нам известно, что лишь немногие из

живущих там глубоко понимают нынешние времена, сохраняя при этом память о

прошлом. Должно быть, люди именно такого склада ума и бывают у вас. Многих из

тех, кого вы привыкли у себя видеть, мы любим по их сочинениям, особенно

госпожу Гэ и ее дочь, госпожу де Жирарден.

     - Это дамы весьма остроумные и образованные; я имею счастье быть их другом.

     - Ваши друзья - люди незаурядного ума.

Почитать своей обязанностью скромничать за других - вещь редчайшая, и

все же в тот миг я испытал именно подобное редкостное чувство. Вы скажете, что

из всех видов скромности эту выказывать легче всего. Можете потешаться надо

мной сколько угодно, я говорю истинную правду: мне казалось, что я поступил бы

неделикатно, если бы с излишней откровенностью обрек своих друзей

восхищению, выгодному для моего самолюбия. В Париже я бы высказал

напрямик все, что думаю; в Петербурге же я боялся выглядеть человеком,

который под предлогом, будто воздает по справедливости другим, нахваливает

сам себя. Великая княгиня продолжала расспросы:

     - Мы с большим удовольствием читаем книги госпожи Гэ, что

вы о них думаете?

     - Я думаю, Ваше Высочество, что в них изображено общество прошедших

времен, и изображено особой, знающей в нем толк.

     - Отчего госпожа де Жирарден ничего больше не пишет?

     - Госпожа де Жирарден - поэт, Ваше Высочество, а для поэта молчать

значит трудиться.

     - Надеюсь, что именно такова причина ее молчания, ибо жаль было бы, если

бы она, с ее наблюдательностью и прекрасным поэтическим даром, писала отныне

лишь статьи-однодневки.

     В беседе этой мне пришлось взять себе за правило только слушать и отвечать;

но я готовился к тому, что великая княгиня назовет другие имена, еще раз польстив

моей патриотической гордости и подвергнув мою сдержанность касательно друзей

новым испытаниям.

     Я обманулся в своих ожиданиях; жизнь великой княгини протекает в стране

образцового такта, и она, конечно, лучше моего знает, что следует и чего не

следует говорить; равно опасаясь смысла и моих слов, и моего молчания, она

больше не возвращалась к разговору о нашей современной литературе.

Есть имена, самый звук которых способен смутить то душевное равновесие и

единообразие в мыслях, к какому принуждает деспотия всякого, кто хочет жить

при русском дворе.

     Все это я прошу вас прочесть госпоже Гэ и госпоже де Жирарден: у меня нет

сил повторить свой рассказ в другом письме, да и времени нет кому-либо писать.

Но все же мне хочется, чтобы больше к этому не возвращаться, описать вам те

волшебные праздники, на которых мне случается здесь бывать каждый вечер.

У нас балы обезображены унылыми фраками мужчин, тогда как петербургским

салонам особенный блеск придают разнообразные и ослепительные мундиры

русских офицеров. В России великолепие женских украшений сочетается с

золотом военного платья, и кавалеры не кажутся подручными аптекаря или

писарями, служащими у адвокатов своих дам.

     Наружный фасад Михайловского замка, выходящий в сад, украшен по всей

длине портиком в итальянском духе. Вчера, воспользовавшись аб-градусной

жарой, меж столбов на этой внешней галерее развесили связки лампионов

необычного вида. Лампионы были бумажные и имели форму тюльпанов, лир,

ваз...- зрелище изысканное и новое.

     Мне говорили, что для каждого своего празднества великая княгиня Елена

придумывает нечто нигде более не виданное; подобная слава, должно быть, ей в

тягость, ибо поддерживать ее непросто. К тому же княгиня с ее красотой и умом,

известным всей Европе изяществом манер и умением вести интересную беседу,

показалась мне принужденнее и скованнее, чем остальные представительницы

императорской фамилии. Иметь при дворе репутацию остроумной женщины -

тяжкое бремя. Княгиня изысканна и утонченна, но вид у нее скучающий; быть

может, родись она с толикой здравого смысла и невеликим умом, не получи

никакого воспитания и останься немецкой принцессой, погруженной в

однообразные будни мелкого княжества, ее жизнь сложилась бы счастливее. Меня

пугает удел великой княгини Елены - почитать французскую словесность при

дворе императора Николая.

...

ПИСЬМО ТРИНАДЦАТОЕ

...

В Опере я видел то, что именуется парадным представлением.

Великолепно освещенный зал показался мне большим и прекрасным по форме.

Здесь не знают ни галерей, ни балконов; в Петербурге нет буржуазии, которую надо

размещать, сковывая тем самым архитектора в его замыслах; поэтому зрительные

залы можно возводить по чертежам простым и правильным, как в итальянских

театрах, где женщины, не принадлежащие к высшему свету, отправляются в партер.

По особой милости мне досталось на атом представлении кресло в первом

ряду партера; в дни парадных спектаклей эти кресла отводятся для самых знатных

вельмож, иначе говоря, для высших придворных чинов. Сюда допускают только

особ при парадных мундирах, в костюмах, соответствующих чину и месту при

дворе.

     Сосед мой справа, приметив по одежде, что я иностранец, обратился ко мне

по-французски с той гостеприимной учтивостью, какая в Петербурге отличает

людей из высших классов общества, а до известной степени и людей из любого

класса, ибо здесь учтивы все: знать - из тщеславия, дабы засвидетельствовать

свое хорошее воспитание; простонародье - из страха.

Потолковав о вещах незначительных, я спросил у любезного незнакомца, что будут

нам представлять. "Сочинение, переведенное с французского,- отвечал он,- "Хромой бес".

Тщетно ломал я голову, пытаясь понять, что за драма могла быть переведена

под таким заглавием. Судите же, сколь велико было мое

изумление, когда я узнал, что перевод сей - пантомима, рабски повторяющая наш

балет "Хромой бес".

     Спектакль мне не слишком понравился; главным образом меня занимали

зрители. Наконец прибыл двор; императорская ложа являет собой блистательный

салон, занимающий всю глубину зала;

салон этот освещен еще ярче, нежели остальной театр, весь залитый светом.

Появление императора произвело на меня изрядное впечатление. Когда он в

сопровождении императрицы, а за ним все члены фамилии и придворные,

приближается к барьеру ложи, публика разом встает. В парадном мундире алого

цвета император особенно красив. Казацкая форма к лицу лишь очень молодым

людям; этот же мундир более подобает мужчине в летах Его Величества; он

подчеркивает благородство его черт и фигуры. Прежде чем сесть, император

приветствует собравшихся с тем исполненным учтивости достоинством, какое

отличает его. Одновременно приветствует зрителей императрица; больше того,

даже и свита приветствует публику, что показалось мне не вполне почтительным

по отношению к последней. Зал отвечает государям поклоном на поклон и, сверх

того, бурно аплодирует им и кричит "ура".

     Эти преувеличенные изъявления восторга имели характер официальный, что

изрядно их обесценивало. Императору на его родине хлопают из партера его же

избранные придворные - экое диво! В России подлинной лестью была бы

внешняя независимость. Русские не открыли для себя этот окольный способ

понравиться; говоря по правде, временами прибегать к нему было бы небезопасно

- невзирая на тоску, которую должна навевать на государя рабская покорность

подданных.

     Нынешний император сталкивается обыкновенно с вынужденным

послушанием людей, и по этой причине он лишь два раза в своей жизни имел

удовольствие испытать личную свою власть над собравшейся толпой: то было в

дни мятежей. В России есть только один свободный человек - взбунтовавшийся

солдат.

...

     Николай взошел на трон в тот самый день, когда среди гвардейцев

вспыхнуло восстание; получив известие о бунте в войсках, император с

императрицей одни спустились в дворцовую церковь и там, преклонив колена на

ступенях алтаря, поклялись перед Богом, что умрут как государи, если им не

удастся подавить мятеж.

     Беда представлялась императору нешуточной: как ему только что

сообщили, архиепископ пытался успокоить солдат, но тщетно. Если церковная

власть в России терпит неудачу, значит, начались ужасающие беспорядки.

     Император осенил себя крестным знамением и вышел к бунтовщикам, дабы

усмирить их своим присутствием и спокойной силой своего чела. Сам он описывал

эту сцену в выражениях более скромных, нежели те, какими пользуюсь я сейчас. К

несчастью, я позабыл первую часть его рассказа, ибо поначалу был несколько

смущен тем неожиданным оборотом, какой приняла наша беседа; повторю ее

с того момента, с какого помню.

     - Ваше Величество почерпнули силу в истинном ее источнике.

     - Я не знал, что буду делать и говорить, меня осенило свыше.

     - Не всякого осеняет подобным образом, это еще надо заслужить.

     - Я не совершал ничего необыкновенного; я сказал солдатам:

"Встать в строй", а когда делал смотр полку, крикнул: "На колени!" Все

повиновались. Минутою раньше я примирился со смертью, и это придало мне

силы. Я преисполнен благодарности за свой успех, но не горжусь им, ибо здесь нет

никакой моей заслуги.

     Вот в каких благородных словах поведал мне император об этой

современной трагедии.

     Судите сами, сколь интересные темы служат ему пищей для

бесед с чужестранцами, которых ему угодно почтить своим расположением;

рассказ этот весьма далек от придворных банальностей. По нему вы можете

понять, какого рода власть имеет он над нами, равно как над своими народами и

своей фамилией. Это славянский Людовик XIV.

Очевидцы уверяли меня, что с каждым шагом навстречу мятежникам он

вырастал на глазах. Став государем, он в мгновение ока из молчаливого,

придирчивого меланхолика, каким казался в юности, превратился в героя. Тут он

- полная противоположность большинству принцев, которые подают больше

надежд, нежели затем оправдывают.

     Император настолько вошел в свою роль, что престол для

него - то же, что сцена для великого актера. Перед непокорной гвардией он

держался столь внушительно, что, говорят, во время его речи, обращенной к

войску, один из заговорщиков четырежды приближался к нему, чтобы убить, и

четырежды мужество покидало этого несчастного, как кимвра перед Марием.

...

     Чтобы поднять армию, заговорщики прибегли к смешному обману: был

распространен слух, что Николай будто бы узурпировал корону,

предназначавшуюся его брату Константину, который, как утверждали, движется на

Петербург, дабы с оружием в руках отстоять свои права. А вот способ, посредством

которого бунтовщиков убедили кричать под окнами дворца: "Да здравствует кон-

ституция!" Зачинщики внушили им, что "конституция" - имя супруги

Константина, то есть их предполагаемой императрицы. Как видите, представление

о долге глубоко укоренилось в сердце солдат, раз подтолкнуть их к неповиновению

удалось только с помощью уловки.

     На самом деле Константин отказался взойти на престол лишь по слабости: он

боялся, что его отравят, вот и вся его философия. Бог и еще, быть может, несколько

человек знают, спасся ли он благодаря отречению от опасности, какой думал

избегнуть.

     Стало быть, обманутые солдаты восстали против своего законного государя во

имя законности.

     Все отметили, что за все время, пока император находился перед войсками, он

ни разу не пустил лошадь в галоп - настолько хладнокровно он держался; однако

он был очень бледен. Он впервые испробовал свое могущество, и успех этого

испытания покорил его влиянию всю нацию.

     Такого человека нельзя судить по меркам, пригодным для обыкновенных

людей. Его голос, властный и исполненный значительности, магнетический взгляд,

что впивается в предмет, завладевший его вниманием, но зачастую становится

холодным и застывает,- не столько из-за обыкновения скрывать свои мысли, ибо

он откровенен, сколько из-за привычки сдерживать страсти; его великолепное чело,

черты, в которых есть что-то от Аполлона и от Юпитера, его почти неподвижное,

внушительное, повелительное лицо, облик, скорее благородный, нежели

добросердечный, подобающий более статуе, чем человеку,-все это оказывает

неодолимое воздействие на всякого, кто приближается к его особе. Он становится

повелителем чужих воль, ибо все видят, что он властен над своей собственной

волей.

     Вот что еще мне запомнилось из продолжения нашей беседы.

     - Должно быть, Ваше Величество, усмирив мятеж, вернулись во дворец в

совсем ином расположении, нежели то, в каком вы его покидали, ибо Ваше

Величество не только обеспечили себе престол, но и заручились восхищением всего

мира и симпатией всех благородных душ.

     - Я об этом не думал; впоследствии поступки мои превознесли сверх всякой

меры.

     Император не сказал, что, возвратившись к супруге, он увидал, как у нее

трясется голова,- от этой нервной болезни ей так и не удалось до конца излечиться.

Дрожь эта еле заметна; она даже проходит вовсе, когда императрица покойна и

находится в добром здравии; но едва что-то начинает ее мучить, морально или

физически, как недуг проявляется снова и обостряется. Должно быть, этой

великодушной женщине нелегко пришлось в борении с тревогой, покуда супруг ее

столь отважно шел навстречу ударам убийц. Когда он вернулся, она, ни слова не

говоря, обняла его; однако, приободрив ее, император в свой черед ощутил

слабость; став на миг просто человеком, бросился он в объятия одного из самых

верных своих слуг, что присутствовал при этой сцене, и воскликнул: "Какое

ужасное начало царствования!"

...

Роскошные редкие цветы в этой стране заменяют собой редко растущие деревья.

Люди, что живут здесь, пришли из Азии и, заточив себя в северных льдах,

вспоминают восточную роскошь изначальной своей родины; они делают все, что в

их силах, дабы возместить бесплодие природы, которая сама по себе порождает в

открытом грунте лишь ели да березы. Здесь искусственно, в парниках, выводят

бесконечное число кустарников и растений; и поскольку поддельно все, то

вырастить какие-нибудь цветы из Америки не сложнее, нежели французские

фиалки или лилии. Роскошные дома в Петербурге украшает и делает непохожими

друг на друга не первозданное плодородие почвы, но цивилизация, что обращает

себе на пользу сокровища всего мира, дабы скрыть от глаз скудную землю и скупое

полярное небо. Так что пусть вас не удивляет бахвальство русских:

природа для них - еще один враг, которого они одолели

благодаря своему упорству; во всех их развлечениях присутствует подспудно

радостная гордость победителя.

...

ПИСЬМО ПЯТНАДЦАТОЕ

...

Вид этого монарха - свидетельство тому, что он достоин и способен

повелевать умами подданных - точно так же, как превосходит он ростом их тела;

его личность обладает какой-то притягательной силой; в Петергофе - равно как на

параде, на войне, в любой точке империи и во всякую минуту его жизни - вы

видите перед собою человека царственного.

     Эта непрерывная царственность, которой все непрерывно поклоняются, была

бы настоящей комедией, когда бы от этого всечасного представления не зависело

существование шестидесяти миллионов человек, живущих потому только, что

данный человек, на которого вы глядите и который держится как император,

дозволяет им дышать и диктует, как должны они воспользоваться его дозволением;

это не что иное, как божественное право в применении к механизму общественной

жизни; такова серьезная сторона представления, и из нее проистекают вещи

настолько важные, что страх перед ними заглушает желание смеяться.

Сегодня нет на земле другого человека, наделенного подобной властью и

пользующегося ею, - нет ни в Турции, ни даже в Китае. Вообразите себе сноровку

наших испытанных веками правительств, поставленную на службу еще молодому,

хищному обществу; западные правила управления со всем их современным

опытом, оказывающие помощь восточному деспотизму; европейскую дисциплину,

поддерживающую азиатскую тиранию; внешнюю цивилизованность,

направленную на то, чтобы тщательно скрыть варварство и тем продлить его,

вместо того чтобы искоренить; узаконенную грубость и жестокость; тактику

европейских армий, служащую к укреплению политики восточного двора; -

представьте себе полудикий народ, который построили в полки, не дав ни

образования, ни воспитания, и вы поймете, каково моральное и общественное

состояние русского народа.

     Как воспользоваться административными успехами европейских наций, чтобы

править шестьюдесятью миллионами человек на восточный лад,- вот задача,

которую пытаются решить люди, стоящие во главе России, начиная с Петра I.

Царствования Екатерины Великой и Александра лишь продлили вечное

детство этой нации, которая и по сей день существует лишь на словах.

Екатерина открывала школы, дабы удовольствовать Французских философов,

чье тщеславие алкало похвал. Однажды московский губернатор,

один из ее прежних фаворитов, награжденный за услуги пышной ссылкой в

старинную столицу империи, написал ей, что никто не отдает детей в школы;

императрица отвечала в таких примерно словах:

"Дорогой князь, не надо жаловаться, что у русских нет желания

учиться; школы я учреждаю не для нас, а для Европы, ВО МНЕНИИ КОТОРОЙ

НАМ НАДОБНО ВЫГЛЯДЕТЬ ПРИСТОЙНО; в тот день, когда крестьяне наши

возжаждут просвещения, ни вы, ни я не удержимся на своих местах".

Письмо это читал человек, достойный всяческого доверия; скорее всего,

императрица пребывала в забытьи, когда писала его, но именно из-за подобных

приступов рассеянности она и слыла столь любезной и оказывала столь мощное

влияние на умы людей с воображением.

     Русские, следуя обычной своей тактике, станут отрицать достоверность этого

анекдота; за точность слов я не ручаюсь, но могу утверждать, что в них выражена

подлинная мысль государыни. Для вас и для меня довольно будет и этого.

Черточка эта поможет вам понять тот дух тщеславия, какой мучает русских и

извращает в самом источнике установленную над ними власть.

     Это злосчастное мнение Европы - призрак, преследующий русских в

тайниках их мыслей; из-за него цивилизация сводится для них к какому-то более

или менее ловко исполненному фокусу.

...

ПИСЬМО ШЕСТНАДЦАТОЕ

...

     Выйдя из коттеджа, я сел в карету и отправился спешно осматривать

Ораниенбаум- знаменитый дворец Екатерины II, возведенный Меншиковым. Сей

несчастный был сослан в Сибирь прежде, нежели довершил дивное убранство

своего жилища, каковое было сочтено излишне царственным для министра.

Ныне дворец принадлежит великой княгине Елене, невестке нынешнего

императора. Расположен он в двух-трех милях от Петергофа, в виду моря, на

продолжении той же береговой скалы, на которой стоит императорский дворец, и

хоть и выстроен из дерева, но вид имеет внушительный; прибыл я туда довольно

рано, дабы как следует осмотреть все, что есть в нем любопытного, и обойти его

сады. Великой княгини в ту пору не было в Ораниенбауме. Несмотря на

неосторожную любовь к роскоши человека, который возвел этот дворец, и на

пышность, какой окружали себя те великие, что жили там вместо него, само здание

не так уж обширно. Дом соединяется с парком с помощью террас, лестниц,

ступеней крыльца, балконов, покрытых апельсиновыми деревьями и цветами, и уб-

ранство это служит к украшению и того, и другого; сама по себе архитектура

дворца более чем посредственна. Великая княгиня Елена выказала здесь вкус,

проявляющийся во всех ее усовершенствованиях, и превратила Ораниенбаум в

прелестное жилище - невзирая на унылые окрестности и неотступное

воспоминание о тех драматических событиях, что разыгрались в этих местах.

Выйдя из дворца, попросил я показать мне развалины маленькой крепости, из

которой Петра III вывезли в Ропшу, где он был убит. Меня отвели в какое-то

сельцо, стоящее на отшибе; я увидел пересохшие

рвы, следы фортификаций и груды камней - современные руины, возникшие

благодаря скорее политике, чем времени. Однако вынужденное молчание,

неестественное уединение, властвующее над этими проклятыми обломками,

очерчивают перед нами как раз то, что хотелось бы скрыть; как и повсюду,

официальная ложь здесь опровергается фактами; история - это волшебное зер-

кало, в котором народы, по смерти великих людей, оказавших самое большое

влияние на ход вещей, видят бесполезные их ужимки. Люди уходят, но облик их

остается запечатлен на сем неумолимом стекле. Правду не похоронишь вместе с

мертвецами: она торжествует над боязнью государей и над лестью народов, ибо ни

боязнь, ни лесть не в силах заглушить вопиющую кровь; правда являет себя сквозь

стены любых темниц и даже сквозь могильные склепы; особенно красноречивы

могилы людей великих, ибо погребения темных людей лучше, нежели мавзолеи

государей, умеют хранить тайну о преступлениях, память о которых связана с

памятью о покойном. Когда бы я не знал заранее, что дворец Петра III был

разрушен, я мог бы об этом догадаться; видя, с каким рвением здесь стараются

забыть прошлое, я удивляюсь другому: что-то от него все-таки остается. Вместе со

стенами должны были исчезнуть и самые имена.

Мало было разрушить крепость, следовало бы стереть с лица земли и дворец,

расположенный всего в четверти лье отсюда; всякий, прибыв в Ораниенбаум,

беспокойно ищет в нем следы той тюрьмы, где Петра III заставили подписать

добровольное отречение от престола, ставшее его смертным приговором, ибо,

единожды добившись от него этой жертвы, надобно было помешать ему

передумать.

     Вот как повествует об убийстве сего государя в Ропше г-н де Рюльер в своих

анекдотах из российской жизни, напечатанных в продолжение его "Истории

Польши": "Солдаты были удивлены содеянным: они не понимали, что за

наваждение овладело ими и заставило отнять корону у внука Петра Великого,

чтобы передать ее какой-то немке. Почти все действовали без всякого плана и

умысла, увлеченные порывом других; а когда удовольствие распоряжаться короной

иссякло, каждый, вернувшись в низкое свое состояние, не испытывал ничего,

кроме угрызений совести. В кабаках матросы, не вовлеченные в мятеж, прилюдно

упрекали гвардейцев в том, что те продали своего императора за кружку пива.

Жалость, оправдывающая даже и величайших преступников, заговорила во всех

сердцах. Однажды ночью воинская часть, преданная императрице, взбунтовалась

из пустого страха; солдаты решили, что "матушка в опасности". Пришлось

разбудить императрицу, чтобы они увидели ее собственными глазами. На другую

ночь - новый бунт, еще более опасный. До тех пор, покуда жив был император,

основания для тревоги находились постоянно, и казалось, что покою не бывать.

Один из графов Орловых - ибо титул этот им был пожалован с самого

первого дня, - тот самый солдат по прозвищу "меченый", что утаил записку

княгини Дашковой, и некто Теплев, продвинувшийся из чинов самых низких

благодаря особенному искусству устранять соперников, вместе пришли к несчастному государю;

войдя, они объявили, что отобедают вместе с ним; перед трапезой, по русскому

обычаю, подавали стаканы с водкой. Стакан, выпитый императором, был с ядом.

Оттого ли, что они спешили возвестить о победе, оттого ли, что, ужаснувшись

деянию своему, решили покончить с ним поскорее, но через минуту они пожелали

налить государю второй стакан. Он отказался - внутренности его уже пылали, и

свирепые лица вызвали в нем подозрения; они применили силу, чтобы заставить

его выпить, он - чтобы их оттолкнуть. Вступив в страшную эту схватку, убийцы,

дабы заглушить крики, которые слышны были уже издалека, набросились на

императора, схватили за горло, повалили наземь; но поскольку он защищался так,

как только может человек, доведенный до крайнего отчаяния, а они избегали

наносить ему раны, ибо им приходилось опасаться за свою судьбу, то они призвали

на подмогу двух верных офицеров из царской охраны, находившихся в тот миг

снаружи, у дверей тюрьмы. То был самый юный из князей, Барятинский, и некто

Потемкин, семнадцати лет от роду. Участвуя в этом заговоре, они выказали такое

рвение, что, несмотря на крайнюю молодость, им было поручено сторожить

императора. Они прибежали, трое убийц завязали и стянули салфетку вокруг шеи

несчастного государя, в то время как Орлов, став коленями ему на грудь, давил его

и не давал дышать; так они наконец его удушили, и он безжизненно повис у них на руках.

В точности неизвестно, каково было участие императрицы в этом событии; но

достоверно то, что в день, когда все произошло, государыня в большом веселии

приступала к обеду, как вдруг вошел к ней тот самый Орлов, встрепанный,

покрытый потом и пылью, в разорванных одеждах и со смятенным лицом,

выражавшим ужас и нетерпение. Войдя, сверкающими, тревожными глазами

своими искал он взора императрицы. Та молча поднялась и прошла в кабинет, куда

он последовал за нею и куда через несколько минут велела она призвать графа

Панина, назначенного уже ее министром; она известила его о том, что император

скончался. Панин посоветовал переждать ночь и распространить весть назавтра,

так, словно она получена ночью. Совет был принят, и императрица, как ни в чем не

бывало, возвратившись к столу, продолжала обед с прежней веселостью. Назавтра

же, когда всех оповестили, что Петр скончался от геморроидальной колики, она

явилась на людях заплаканной и огласила утрату свою посредством указа".

...

ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ

...

     Серое небо, стоячая вода, пагубный для жизни климат, топкая почва

бесплодной, слякотной низины, монотонная, плоская равнина, где земля похожа на

воду чуть более темного оттенка, - лишь поборов все эти неприятные

обстоятельства, человек мог придать живописность Петербургу и его окрестностям.

Без сомнения, только прихоть, прямо противоположная чувству прекрасного, могла

понудить кого-то расположить рядами на ровной поверхности очень плоские

сооружения, едва выступающие из болотного мха. В юности я приходил в восторг,

стоя у подножия гористых берегов Калабрии:

передо мной был пейзаж, все линии которого, за исключением моря, были

вертикальными. Здешняя же земля, наоборот,- плоскость, очерченная абсолютно

горизонтальной линией, что проведена между небом и водой. Дома, дворцы и

присутственные места, стоящие по берегам Невы, кажется, почти сливаются с

землей, или, вернее, с морем; среди них есть и одноэтажные, а самые высокие - в

три этажа: на вид все они как будто расплющены. Корабельные мачты вздымаются

выше крыш; крыши эти крыты железом и покрашены, отсюда их чистота и

легкость; но их сделали очень плоскими, на итальянский манер - и снова вопреки

здравому смыслу! Для стран, где много снега, годятся лишь островерхие крыши. В

России вас на каждом шагу поражают последствия непродуманного

подражательства.

     Меж четырехугольных зданий якобы романской архитектуры взору вашему

открываются обширные проемы, прямые и пустынные;

они именуются улицами; с виду они нисколько не похожи на южные, несмотря на

обрамляющие их классические колоннады. Ветер беспрепятственно гуляет по этим

дорогам, спрямленным и широким, словно аллеи внутри военного лагеря.

Печальный вид города еще усиливается от того, что здесь редко встретишь

женщин. Те, что недурны собой, никогда не ходят пешком. Люди богатые, если им

захочется пройтись, не преминут взять с собой лакея, чтобы он сопровождал их, -

обычай, имеющий в основании осмотрительность и необходимость.

Одному императору под силу заселить это скучное место, один только он

способен создать толпу на этом бивуаке, что немедля опустеет, как только его

покинет господин. В механизмы вдыхает он живописную страсть и мысль; короче,

это чародей, чье присутствие пробуждает Россию, а отсутствие погружает в сон:

едва двор покидает Петербург, как великолепная столица превращается в зритель-

ный зал после спектакля. Император - это зажженная лампа. По возвращении из

Петергофа я не узнаю Петербург; четыре дня назад я уезжал из совсем другого

города - но когда бы нынче ночью император возвратился, наутро все то, что

теперь нагоняет скуку, пробуждало бы живейший интерес. Надобно быть русским,

чтобы понимать могущество государева ока: это нечто совсем иное, нежели око

влюбленного, о котором говорил Лафонтен.

...

     Можете ли вы себе представить, чтобы вся жизнь человека

свелась к надежде поклониться государю в благодарность за один его взгляд? Бог

вложил чересчур много страстей в сердце человеческое для того употребления,

какое этому сердцу находят здесь.

Если случается мне поставить себя на место того единственного

человека, за кем тут признают право жить свободным, я трепещу за него. Что за

ужасная роль - играть роль провидения для шестидесяти миллионов душ! Это

божество, порождение политического суеверия, стоит перед выбором из двух

возможностей: либо доказать свою человеческую природу и дать себя уничтожить,

либо двинуть членов своей секты на завоевание мира, дабы подтвердить свою

божественность; оттого-то в России вся жизнь становится

школой честолюбия.

     Но какой же путь пришлось проделать русским, дабы достигнуть подобного

самоотречения? Каким из имеющихся у человека средств можно было получить

такой политический результат? каким? вот каким: это средство - чин; чин есть

гальванизирующая сила, видимость жизни тел и умов, это страсть, что переживет

любую другую!.. Я показал вам воздействие чина, теперь самое время объяснить,

что он собой представляет.

     Чин - это нация, разделенная на полки, это военное положение, на которое

переведено все общество, и даже те его классы, что освобождены от воинской

службы. Одним словом, это деление гражданского населения на классы,

соответствующие армейским званиям. С тех пор, как была установлена эта

иерархия званий, человек, в глаза не видевший учений, может сделаться

полковником.

     Петр Великий, к которому неизменно приходится обращаться, чтобы понять

нынешнюю Россию, - так вот, Петр Великий, наскучив некоторыми

национальными предрассудками, в чем-то походившими на аристократизм и

мешавшими ему в осуществлении его планов, пришел однажды к мысли, что

паства его чересчур много думает и чересчур независима; в стремлении устранить

сию помеху - наиболее досадную для ума активного и прозорливого в своей

области, но слишком узкого, чтобы осознать преимущества свободы, какую бы

пользу ни приносила она нациям и даже правителям их, - сей великий мастер по

части произвола, со своим глубоким, но ограниченным пониманием вещей, не

придумал ничего лучшего, как поделить стадо, то есть страну, на различные

классы, не зависящие от имени отдельного человека, его происхождения и славы

его рода; так, чтобы сын самого знатного в империи вельможи мог быть причислен к

низшему классу, а сын кого-нибудь из принадлежащих ему крестьян - возведен в

один из первых классов, буде на то случится воля

императора. При таком разделении народа всякий человек получает место по

милости государя; вот как Россия превратилась в полк из шестидесяти миллионов

человек, вот это и есть чин - величайшее из творений Петра Великого.

Видите, как сей государь, причинивший своей поспешностью столько зла,

избавился в один день от вековых оков. Сей тиран, насаждавший добро и

возжелавший обновить свой народ, не ставил ни во что ни природу, ни историю, ни

прошлое людей, ни их характеры и жизнь. Подобные жертвы позволяют без труда

достичь великих результатов; Петр I достиг их, но крайне дорогой ценой, а дела

столь великие редко бывают добрыми. Он отлично понимал, он лучше, чем кто-

либо, знал, что покуда в обществе существует дворянское сословие, деспотическая

власть одного человека никогда не станет в нем абсолютной; и тогда он сказал себе:

чтобы осуществить мой способ правления, нужно уничтожить феодальный режим

без остатка, а лучший способ этого достигнуть - превратить дворян в карикатуры,

подкупить знать, заставить ее зависеть от меня, то есть уничтожить; и тотчас

дворянство было если не разрушено, то по крайней мере превращено в нечто

совсем иное: новое учреждение отменило его, заместив, но не восполнив утраты. В

этой иерархии есть такие касты, в которые достаточно попасть, чтобы обрести

потомственное дворянство. Таким-то образом Петр Великий - которого я бы

охотнее назвал Петром Сильным,- более чем на полвека опередив современные

революции, разделался с феодальной знатью. Она была у него, по правде сказать,

не такая могущественная, как у нас, и очень скоро пала под тяжестью

полугражданского-полувоенного учреждения, из которого выросла нынешняя

Россия. Петр I обладал умом проницательным, но недальновидным. А потому,

воздвигнув свою власть на одних развалинах, он не нашел ничего лучшего, как

использовать приобретенную необъятную силу для того, чтобы с большей

легкостью обезьянничать, копируя европейскую цивилизацию.

Творческий ум, прибегнув к тому образу действий, что усвоил себе этот

государь, сотворил бы совершенно иные чудеса. Но русская нация, позже других

взошедшая на великую сцену мира, гением своим избрала подражательство, а

орудием - подмастерье плотника! Будь во главе ее кто-нибудь менее

добросовестный, менее погруженный в детали, нация эта заставила бы о себе

говорить - правда, несколько позднее, зато для пущей своей славы. Власть ее,

будь она основана на внутренних потребностях, принесла бы миру пользу; покуда

она его только удивляет.

     Наследники сего законодателя в римском сагуме за столетие добавили к

беспомощной привычке подражать своим соседям еще и тщеславное намерение их

покорить. И вот ныне император Николай наконец постиг, что России пришло

время отказаться от заимствования чужеземных образцов ради господства над миром

и его завоевания. Он первый истинно русский государь, правящий Россией начиная с

Ивана IV. Петр I, русский по своему характеру, не был русским в политике; Николай,

природный немец, - русский по расчету и по необходимости.