Потому что мы видим мир глазами маленькой девочки, в этой книге не чувствуется той дидактики, которая была в книге Германа, где у автора явно были идеи, которые он хотел донести до читателя. Книга написана так, что мы верим тому, что читаем (хотя очевидно, что писала не маленькая девочка). Иногда она расказывает о вещах, которые она сама не понимает — но рассказывает так, что мы понимаем то, что ей недоступно, например почему ее больную маму закрыли ветками, когда везли ее на телеге, или куда увели отца. Мы часто знаем, что будет дальше, хотя девочке это еще не известно. Например, когда ее папу арестовывают, мы понимаем, что произошло, и догадываемся, к каким последствиям это приведет. Эта двойственность тоже убеждает нас в том, что рассказчик не пытается нам что-то доказать. То, о чем мы догадываемся, пришло к нам не от автора и не от рассказчика, а из нашего опыта, и это укрепляет наше доверие к книге. Как читатели, мы легко можем отождествлять, идентифицировать себя с рассказчиком/ героем: мы все были детьми. Не все из нас были Володями, с его идеями и задачами. Девочка этой книги — более универсальный герой. Если автор хотел показать нам то время (конец тридцатых годов), не предлагая нам суждения о нем (как делали Солженицын и другие социально-настроенные писатели), то выбор рассказчика-ребенка достигает этой цели. Какой мир создали для нее родители? Интеллектуально-насыщенный, но доступный ребенку. Ребенка не просто любят, его уважают. История ее «чудесного» появления на свет (раньше времени и неожиданного пола, что сбило с толку родителей, которые не приготовили для нее имени, и расстроило их планы) наполняет ее восхищением к своей личности, и это восхищение (подкрепленное многочисленными персонажами сказок), она переносит на других людей тоже. Человек в ее восприятии — это чудо. (Ничего такого не было у Германа: там чудом были идеи, принципы). Хотя родители уделяют дочке много внимания, они не пытаются навязать ей какой-то определенный облик, внушить какие-то истины. (Алевтина постоянно превращала своего Женечку в кукольного ребенка, каким был ребенок ее господ). Эти родители даже имени не дали ей. Она все открывает сама, но делает это на богатом материале, который ее окружает. Она сама решает, что «хороший человек — это...» Ее история началась не с того, что мама ее родила, а с того, что она появилась на свет. Поэтому дальнейшие попытки окружающего мира отнять у нее свободу, заставить ее быть чем-то другим, так болезненны и так безуспешны. У большевиков в романе Германа все было наоборот: они пытались переделывать людей (и в основном терпели неудачу, как Родион с Женей). У Германа каждая история кончалась каким-то выводом, каким-то итогом. Здесь этого нет. Истории накапливают материал, который нам не объясняют. Ребенок, которому жизнь кажется хаосом, не может научиться думать об этом мире, не будет пытаться понять его. Из непредсказуемого хаоса невозможно получить представление о том, как устроен мир, и найти, что ты в нем можешь делать, чем ты можешь в нем быть. Мир, который видит наша героиня в сказках, стихах, разговорах с родителям не хаотичен, в нем она может разобраться. Там она учится предсказывать и понимать. Это понимание она переносит и на события, логика которых ей не видна. Она растет человеком, которому не свойственен будет фаталистический подход к жизни. Такой человек будет способен учиться. Пока он маленький, он «чист», то есть он уникален. Позже он начинает взаимодействовать с другими людьми, и его уникальность стирается. До ареста отца мы видим Элю только в уникальной роли единственного ребенка любящих родителей. Мама учит Элю молиться, когда она хочет дать ей силу, опору, когда у девочки пропало желание жить, пропал интерес ко всему окружающему. В книге Германа не упоминается слово «свобода». Здесь оно появляется рано и подкрепляется образами широкого, открытого пространства. С несвободой ассоциируются высокие глухие глиняные заборы в киргизской деревне, прямоугольники в лагере, яма, в которой живут Эля с мамой.