Моральные принципы строителя коммунизма основаны на классовом, марксистском подходе к роли человека в обществе. При таком подходе герои «Звездного билета», какими бы свободными они себя не ощущали, не могли найти радикально другого пути и пришли к тому же отношению к миру, что и их родители. Бродский, выросший в том же обществе и в той же исторической обстановке хрущевской оттепели, полностью свободен от классового подхода. Его стихи асоциальны и не содержат ни одобрения, ни осуждения того, что он видит вокруг. Он как будто живет исключительно эмоциональной и словесной жизнью, не замечая социального устройства окружающего мира. В мире Бродского жизнь одного человека и общечеловеческие ценности интереснее и важнее, чем достижения общества или какого-то его класса. В таком мире человек не спрашивает себя «Помогает ли твоя жизнь обществу?» Такой индивидуалистический подход к жизни не исключает понимания своей роли в социуме, но он не ставит классовые вопросы выше общечеловеческих. В этом смысле интересно стихотворение Бродского о памятнике лжи, которое Эткинд цитирует полностью. Независимо от того, думает ли читатель, что ложь — универсальное зло или необходимая и неизбежная часть повседневной жизни, он не найдет в этом стихотворении ни похвалы, ни осуждения лжи. Единственное, что говорит Бродский — это что стоит поставить памятник лжи. Другие стихи Бродского также совсем не содержат моральных суждений. В американской концепции community (сообщество) не содержится требование, чтобы все его члены верили в одни и те же принципы и имели одинаковые ценности в жизни. Но марксистское понятие класса строится на том, что у всех членов одного класса — одни и те же интересы и ценности. Официальная философия и пропаганда советского периода, в который жил Бродский, требовала от каждого члена общества чтобы он исповедовал те же принципы, что и все остальные — те, что отчасти были закодириваны в «Моральных принципах строителя коммунизма» (документе, спешно составленном двумя-тремя партийными идеологами по требованию Хрущева). По нормам спциалистического общества человек, который создает что-то (например, стихи) для себя и своих друзей, не является продуктивным членом общества. Если он не создает что-то для всего общества, он — паразит, тунеядец. Причем не для любого общества, а для социалистического общества, для родины, для класса трудящихся. Во всяком случае, такова была официальная версия мира. Реальность могла от нее отличаться — как Бродский отличался от идеального труженика — но даже во время оттепели реальность игнорировалась властью и машиной пропаганды. Независимо от того, как власть реально жила, и от того, как реально жили трудящиеся, власть говорила (устами газет, литературы и другой пропаганды) с точки зрения идеального классового социалистического общества. Бродский отличался от других писателей и поэтов Ленинграда не тем, что у него были другие идеалы, а тем, что он просто не писал и не говорил о тех идеалах, которые обсуждали или исповедовали в Союзе писателей. Эткинд пишет, что самый большой грех Бродского перед обществом заключалься в том, что он не занимал никакую политическую позицию. Он оставался вне политических принципов и не интересовался ими. Это равнодушие к общим проблемам было оскорбительно для руководителей союза ленинградских писателей. Хуже того: молодые люди, которые читали, слушали и любили стихи Бродского, тоже выключались из мира принципов социалистического общества, в котором им следовало участвовать. Если бы Бродский возражал социалистическим принципам, у него были бы сторонники среди писателей (хотя диссидентов в самом начале 1960-ых годов было еще очень мало). Но он не привлекал даже тех немногих несогласных, критически настроенных интеллигентов, которых можно было назвать диссидентами. Он привлекал людей, любивших поэзию независимо от ее политической направленности. И сам он больше всего любил английскую поэзию 17-го века, так называемых метафизиков, писавших в стиле барокко, самым известным из которых был Джон Донн (его стихи Бродский переводил). Дима и Алик в «Звездном билете» пытались отвернуться от мира, в котором жили, но серьезной альтернативы этому миру не видели. Читая Хемингуэя и восхищаясь фильмами Феллини, они все же не понимали, что именно западная культура может им предложить. Они видели только, что можно не принимать окружающую их советскую культуру. Но, не найдя ничего другого, они вынуждены были к ней вернуться, поверить в нее. Они Бродского не читали. Бродский показал своим читателям, что есть совсем другой мир — мир общечеловеческих удовольствий, страданий и ценностей, не связанных ни с социализмом, ни с капитализмом. В этом ином мире читатель мог быть совершенно свободен. Почти любой образованный читатель мог найти в нем что-то, рифмующееся с его жизнью — как и в поэзии других стран и времен. Например, тема смерти, которую высмеивает газетный фельетон, — одна из вечных, общечеловеческих тем, а вовсе не признак упадочности и пессимизма (осуждаемого официальной идеологией как непродуктивное отношение к жизни). Этой отключенности, остраненности не могла простить Бродскому организация ленинградских писателей, которая решила, что Бродского надо отдать под суд и выселить из Ленинграда. Руководители писательской организации поступили как толпа, которая избивает на улице человека, представляющего угрозу их общим интересам (сравните расистские нападения на национальные, сексуальные и другие меньшинства). Угрозу Бродский представлял только потому, что он был не такой, как они. Ни в каком другом смысле он обществу не угрожал, что видно даже из клеветнического газетного фельетона. В этом фельетоне указывался приговор еще до того как Бродский был арестован. Его заранее осудила та организация, задача которой была, по крайней мере теоретически, помогать писателям и поэтам. И Володя у Германа, и Бродский у Эткинда читают не те книги, которые им задают читать в школе. Володя находит в этих книгах идеи, которые он прилагает к своему реальному миру, к своей будущей профессии. Поэтому он спорит со своими учителями. Бродский ни с кем не спорит. Он ушел в мир словесных приключений, мир музыки и поэтических ассоциаций. Он говорит (позднее, уже лауреатом Нобелевской премии), что он — орудие языка, а не наоборот. Другие писатели считают, что язык — это их орудие для выражения своих идей. Для Бродского языковая стихия первична, а все остальное в мире выходит из нее. С этой точки зрения язык собирает в себе все, что культура пережила за несколько тысячелетий. А идеи сегодняшних ее представителей составляют лишь маленькую часть этой культуры. Читать моральный кодекс строителя коммунизма нетрудно. Там все тебе объяснили, не надо ни о чем думать. Читать стихи Бродского труднее: не все ясно, и как в любой интересной поэзии, что-то в них и не может быть ясно. В этих стихах есть волшебная сила, которую невозможно рационально объяснить. Эткинд сравнивает поэзию Александра Прокофьева (главы писательской организации в Ленинграде), простую и понятную лирику «деревенского гармониста» со стихами Бродского и говорит, что Прокофьев вынужден был ненавидеть Бродского, потому что он его не понимал. В отличие от Аксенова и Германа, Бродский не предлагает выбрать один из двух путей. В его стихах нет альтернативных путей. Проблема выбора там не стоит. Его видение мира не укладывается в бинарный выбор между «наш» и «не наш», хорошее и плохое, который мы видим почти во всех книгах советского периода (вспомним также картину уличного художника из Владимира, которая так и называется «Хороший человек — плохой человек»).