Буковский — еще один герой, который живет в разладе с обществом. Из всех, кого мы видели до сих пор, он самый активный, сознательный и последовательный «протестант». Он первый, кого можно назвать диссидентом. Против чего он протестует в те краткие периоды, когда выходит из тюрьмы на свободу, мы пока не знаем. В первых главах мы видим, как он и его друзья борются за свои права во Владимирской тюрьме. Одна из постоянных забот Буковского — сообщать на волю о том, что происходит в тюрьме, т.е. добиваться гласности, прозрачности. Власти со своей стороны стараются этому помешать: не дают ему писать письма на волю, перехватывают записки, которые он сам получает, мешают всякой коммуникации. В этом смысле ситуация Буковского не похожа на историю Бродского. Судебный процесс над Бродским был открытым, публичным. Хотя большинство поклонников Бродского не были допущены в зал суда, и зал был в основном заполнен специально привезенными строительными рабочими, все же суд был гласным, и когда записи Вигдоровой были опубликованы (на Западе), они стали известны всему миру. Было несколько причин, почему власти не стали скрывать этот суд от общественности: 1: Суд над Бродским должен был послужить уроком всем молодым людям, склонным жить и мыслить вне социалистических норм. Суд и особенно фельетон в газете должны были предостеречь современную молодежь. Случилось ли это с кем-нибудь из любителей стихов Бродского, трудно судить, но та молодежь, которая толпилась снаружи зала суда, не поддалась на запугивание и открыто выражала свою симпатию поэту. 2: Бродский не был принципиальным противником советской власти. У Ленинградского областного комитета партии и КГБ не было причин бояться, что его слова на суде подействуют на молодежь города. Он всего лишь настаивал на своем праве называться поэтом. 3: Никаких особенных идей у Бродского не было. Стихи, которые он писал, не имели философской или политической основы. Это были мысли одного человека. Большой опасности для существующего порядка и общественной морали они не представляли. 4: Обвинение против Бродского было простое, бытовое: он не имеет постоянной работы в советской организации, значит он тунеядец, паразит. А публичное обвинение против Буковского стало бы идеологическим. Это могло превратиться в укрепление инакомыслия и диссиденства, правозащитного движения. 5: В отличие от Бродского, Буковский защищал не только свои права, но и права других заключенных и угнетенных, то есть он был принципиальным правозащитником. Если бы Буковскому дали возможность общаться с внешним миром, высказывать свои мысли, открыто бороться за права заключенных, то это стало бы общественным явлением — обвинением и пропагандой, направленными против власти. Разговор о том, почему стихи Бродского не печатались, и сам он не признавался поэтом, а стихи, например, Пушкина входили в школьные учебники, хотя и эти стихи тоже были глубоко индивидуальными: 1: Пушкин давно стал классиком русской литературы, а классики нужны для патриотической пропаганды. 2: Пушкин давно умер и не мог преподнести властям никаких сюрпризов. Он уже не мог стать диссидентом. 3: Пушкина можно было интерпретировать так, как нужно было режиму и его пропаганде. Так и делалось: то немногое в его стихах и биографии, что можно было понять как противостояние царскому двору и образу жизни аристократической России, трактовалось так часто и так широко, что у школьников создавалось впечатление, что Пушкин был поэтом социальным и чуть ли не борцом за права простого народа. 4: Суду казалось, что Бродский — слабый интеллигент, на которого еще можно повлиять, привлечь его на свою сторону, сделать его послушным советским поэтом, а с ним привлечь и молодых поклонников его стихов. Привлечь Пушкина к активной пропагандистской работе уже не представлялось возможным. Отступление: статья в газете «Известия» под названием «Островского и Тургенева ставят в школах на особый контроль» (http://izvestia.ru/news/545948) о стандартном учебнике русской литературы, который министр культуры Мединский поручил разработать в 2013-2014 году. Руководитель этого проекта, член Общественной палаты российской федерации («создана в целях осуществления общественного контроля за деятельностью федеральных органов исполнительной власти») привел пример, как учителя должны противопоставлять правильное и неправильное поведение героев, согласно инструкциям сверху: «Екатерина из «Грозы» [Островского] — это просто несчастная девушка, которая поддалась страстям, не смогла справиться с ними и покончила жизнь самоубийством. Другой пример: Татьяна Ларина из «Евгения Онегина» — она вышла замуж, она счастлива. С одной стороны, страсть, которая может привести к самоубийству, а с другой — мудрое преодоление страсти.» В этой парадигме школьный учитель считает, что может изменить образ мыслей школьника, и что он имеет на это право — даже больше, ему это поручено партией. Школьник, у которого все учителя так считают, часто готов подчиниться этому воспитанию, особенно если дома он не слышит ничего, что можно было бы противопоставить школьной пропаганде. Даже когда эта пропаганда внушает обычные, общепринятые ценности (уважение к старшим, помощь ближним и тому подобное), сам метод внушения этих истин, сам принцип, что школьник будет верить и повторять, должен был помочь формированию послушных, одинаковых граждан. Во всяком случае, пропагандисты в это верили. Ведь их еще Ленин учил, что человека можно и нужно переделать. На самом деле, конечно, у многих детей излишнее давление вызывало сопротивление. Многие слышали и другие мнения — от родителей, старших ребят, критически настроенных друзей, из редких иностранных источников и таких культурных каналов как стихи Бродскогоп, особенно когда их пели под гитару. Все это создавало двойственность, о которой с таким презрением пишет Довлатов. В условиях 70-ых годов, когда не только Интернета не было, но вообще контакты советских людей с внешним миром были крайне ограничены, такова была реальность для миллионов советских людей. Еще одно отступление: статья в The Economist (на английском языке), в которой сравнивается понятие исключительности в американской и российской публицистике: http://www.economist.com/blogs/erasmus/2015/02/exceptionalism Вернемся к Буковскому: Социальные условия 70-ых годов уже совсем не те, что были при Ленине или Сталине, например в романе «Дело, которому ты служишь». Политическая система 70-ых годов бюрократизирована до предела. Буйковский ясно объясняет, что никакой идеологии у тюремного начальства и вообще государственной машины уже давно не было. Администрация, от самого низа до самого верха, озабочена не тем, чтобы граждане верили в идеалы социалистического общества или жили по моральным принципам строителя коммунизма. Они озабочены своей карлерой, денежной премией в конце года, враждой с другими чиновниками. Ими управляют лень, жадность, садизм. Это начало конца и краха — во всяком случае морального и идеологического краха — советского социализма. Мы видели это в редакции «Советской Эстонии», где работал герой Довлатова. Здесь мы видим такой же цинизм в глобальном масштабе. Кроме того и страх был уже не тот, что при Ленине или Сталине. В этой пирамиде повсеместной беспринципности и корыстности чиновничества (и какой-то степени гласности благодаря правозащитникам вроде Буковского) уже нельзя было произвольно расстреливать арестованных в подвалах КГБ. Чиновникам и тюремщикам было понятно, что за такое можно поплатиться карьерой или хотя бы «нажить себе неприятности». Чиновники такое не любят. Бюрократизация, стандартизация партийного и силового аппарата ослабили его. Правозащитникам теперь стало возможно с ним бороться. Всегда легче сражаться против гомогенизированной и понятной систеемы, чем против отдельных, разнообразных и непредсказуемых очагов сопротивления, как было во времена революции и гражданской войны.