Неудачи, неумение, отсутствие реальных результатов не умеряют энтузиазма молодых террористов. Можно было бы ожидать, что они разочаруются в такой трудной и опасной работе. Но нет — их упорство и преданность «делу» необычайны.

Несмотря на несколько провалившихся попыток убить царя, террористы отчасти достигают цели: создают напряженную атмосферу, ощущение, что неизбежны катаклизмы, хаос, страх.

Дилентантизм и непрофессиональность террористов — не только в технической области. Они также не знают, как вести себя на допросах, не умеют организовать получение точной информации, иногда поступают «как им подсказывает сердце» вместо того, чтобы действовать по-военному. Некоторые их провалы достаточно комичны, чтобы снимать по ним мультфильм.

Но они настолько сосредоточены на своей единственной — и драматической — цели, что никто над ними не смеется. Их принимают всерьез. Они собирались разбудить общество, и им это удается.

Радзинский пишет (стр. 431), что для понимания судьбы России важно понять, почему этим бандитам сочувствовала либеральная интеллигенция. Даже Достоевский, при всем его православном гуманизме, собрался написать продолжение «Братьев Карамазовых», в котором его кроткий, добрый, чувствительный Алеша станет убийцей царя.

Первое объяснение: Интеллигенцию настолько раздражало и оскорбляло состояние общества и самодурство государя и его канцелярий, что она готова была сочувствовать даже террористам, тем более, что других прогрессивных сил не было.

Второе объяснение: либералы признали, что насилие в это время — неизбежное зло. Другого пути они не видели. Это была единственная форма обороны от деспотизма власти.

Все это настолько очевидно в обществе, что даже против такого сравнительно мягкого государя как Александр Второй направлена всеобщая ненависть. Никому как будто даже не приходит в голову попытаться договориться с царем, убедить этого вчерашнего реформатора в том, что реформы нужно продолжить. Атмосфера такая, что это никому не кажется возможным. Вот третье объяснение такой неожиданной позиции либеральной интеллигенции.

Впрочем, может быть мы преувеличиваем отвращение интеллигенции к насилию? Может быть нет ничего особенно странного, что она допускала насилие во имя лучшего будущего — причем насилие чужими руками?

Почему интеллигентное, образованное общество не искало образцов в Европе — в Англии, например, с ее парламентарным механизмом, дополнявшим монархическое правление? Почему после закрытия журнала «Современник» Некрасова и других публицистических попыток понять, объяснить, продумать положение — после «Отцов и детей», «Что делать», после статей Добролюбова и возникшей в 60-ых годах традиции обсуждать общественные явления в журналах и художественной литературе — после этих первых ростков демократического развития российские столицы стали рассадником терроризма, а не продолжающегося развития прогрессивных сил?

Похоже, что никто, даже писатели с их художественным воображением, не думает о возможном лучшем будущем, о том, какой они хотели бы видеть Россию. Не написана ни одна утопия, не составлена ни одна программа жизни без царя.

Террористы не в состоянии написать ничего лучше, чем прокламация — листовка на полстраницы с одной идеей, чаще всего угрозой насилия или призывом к насилию. Но писатели тоже не создали картины другого мира. Толстой, например, занят совершенствованием отдельной личности, для него каждый человек — это храм нравственности. Общество как организм его не интересует. Достоевский тоже сосредоточен на личности, а не на обществе. Никто не обещает лучшего мира, никто не думает о том, каким он мог бы быть. Утопические идеи социалистов середины века уже забыты, ничего хорошего из них не выросло.

В такой идеологической пустоте неудивительно, что идеи террора завладели умами и душами.

Террористов очень мало. У них большой энтузиазм, большая злость, они у всех на виду, о них говорят, ими занимается жандармерия... а больше никого не видно. Альтернативных политических теденций нет — есть только идеи террора. Террористы — инструмент прогресса, других средств сейчас нет. Промышленность развивается недостаточно быстро. Динамичных экономических явлений нет. Что еще остается?

Эти терросты не сумасшедшие одиночки, не такие, как убийца Джона Леннона или президента Линкольна. Они считают, что представляют весь русский народ, что отдают свою жизнь за будущее счастье и благоденствие России. Доказательств этого у них нет, но они свято верят в свое высокое предназначение. Этот тип фанатизма (в отличие от маниакального желания убить знаменитость) характерен для России.

Россия уникальна и самобытна. Она не станет следовать за Англией. Она любит подвиг, внезапное, самозабвенное, решительное действие, жертву, мученичество. Они не просто убийцы, они лидеры, герои... может быть не для народной массы, но для значительной части городской России.

Могли ли эти люди найти большую аудиторию для своих идей? Допустим, некоторые из них предпочли бы активную пропаганду, объяснение нестерпимого положения России и необходимости ршительных действий. Может быть, вчерашние народники хотели бы пойти таким путем. Сумели бы они повести за собой народ? Похоже, что нет. И сами они были не того типа люди (люди одной идеи), и народа не было такого, который бы их слушал и понимал. Это еще одна уникальная сторона российской ситуации.

Эти люди — герои, а не философы. Они готовы к самопожертвованию. У них нет школы, нет интереса к интеллектуальному труду. Это люди действия. Они будут весь день рыть тоннель, пойдут на яркую смерть, но не станут Джорджами Вашингтонами. А революционеры типа Добролюбова и Чернышевского стушевались, исчезли, не найдя широкой поддержки. Многих посадили в тюрьму и сослали в Сибирь, многие бежали за границу, это тоже фактор. Некрасов так испугался после закрытиа «Современника», что написал хвалебную оду генералу. Они сдались, и неудивительно. Их мало поддерживали.

В Западной Европе все это было хорошо известно и широко обсуждалось. Радзинский рассказывает о том, что российское правительство потребовало у французского правительства выдать Гартмана, который собственноручно соединил провода и взорвал императорский поезд (правда, всего лишь вагон с фруктами). Но французская общественность встала на защиту Гартмана и на сторону террористов. Виктор Гюго возглавил сливки парижской интеллигенции, сочувствовавшей террористам. Вот как либеральное отвращение к деспотизму российской монархии пересилило европейские гуманистические идеи. Так что от европейской общественности нельзя было ожидать осуждения методов террора.

Интеллигенция оказалась перед выбором: террор могущественной машины монархии или террор бесправных одиночек, рискующих жизнью. Это как выбор между грабительскими налогами и грабителем Робин Гудом. Или между Эдвардом Сноуденом и могущественной организацией NSA. Да, Робин Гуд и Сноуден нарушали закон и совершали неприемлимые для нашей нравственности поступки. Но при этом они делали полезное, доброе дело для своего народа... Трудный выбор! Либеральная инеллигенция в такой ситуации забывает о законности и встает на сторону одиночки.

Может быть поэтому и Достоевский был готов принять террориста как жертвенную фигуру, принимающую ужасное бремя преступления и страданий ради спасения своего народа... как Иисус Христос?