В отличие от Герцена (революционера предыдущего поколения), молодые люди, бежавшие из России и приходившие к Герцену и Марксу поклониться и поучиться, не собираются создавать журналы, писать статьи, разрабатывать философские учения: они рвутся в бой. И они готовы принести в жертву десятки и даже сотни своих единомышленников ради того, чтобы создать революционную ситуацию, спровоцировать конфликт. Они практические политики, и им нужна социальная катастрофа, встряска, нужны жертвы, чтобы воспользоваться ими для привлечения на свою сторону многих новых людей. Для них вопрос Раскольникова не был вопросом. Они знали ответ. Поэтому они без зазрения совести посылали в Россию крамольные прокламации, зная, что получатели будут арестованы просто за то, что получают их.

Погибнуть на войне — дело не такое славное, как погибнуть на баррикадах. На войне ты можешь погибнуть почти анонимно, бесславно. На баррикадах или с револьвером террориста в руке у тебя больше шансов прославиться.

Герцен и Толстой осуждали или не понимали попыток спасти и осчастливить все человечество. Они в этом видели пустые теории, как Левин, который не собирался заседать в комитетах, а хотел землю пахать. Но эти новые, молодые бунтари вдохновляются именно идеями глобального масштаба, им надо покончить разом со всем злом в мире, и ради этого они готовы погубить сотни и даже тысячи людей.

Раскольникова мучил вопрос: Наполеон я или не Наполеон? Сумею, как он, пренебречь тысячами смертей ради своей цели? Новые революционеры уже знают, что они выше толпы, для них такой вопрос не стоит.

Анна: это интеллектуалы, как и Герцен, но они так опьянены своими теориями, что ими как бы владеет страсть, а не рациональные мотивы.

Ладно, страстное желание действовать и все перевернуть — это одна сторона их жизни. Но с другой стороны должны были быть какие-то тормоза, что-то должно было сдерживать их: может быть мораль, нравственные принципы, религия или просто представление о том, что можно и что нельзя, что хорошо и что плохо. Если не от религии, то от философии, от чтения хороших книг. Где это?

Их идеологический руководитель Маркс объявил, что пролетариат — могильщик буржуазии. Для него и для его последователей было несомненно, что буржуазия обречена, должна все равно погибнуть, потому что чем больше развивается пролетариат, тем ближе гибель существующего буржуазно-капиталистического порядка. В таком случае, какое значение имеет нравственность? Революция просто ускорит то, что неизбежно должно случиться.

Иосиф: может быть и появление Маркса и марксизма тоже было неизбежно, как теории Дарвина и Эйнштейна? Если бы не Маркс, то кто-нибудь другой придумал бы то же самое?

Может быть — но для Маркса это все-таки слова, теория, он — писатель, он не ведет толпу на грабежи и убийства. Он в сущности просто пользуется свободой слова для создания текста. Трудно его обвинять в безнравственности. Он теоретик. Если бы вокруг него не было поддерживающей его восторженной толпы, если бы человеческий климат был другим, его «Капитал» так и остался бы просто книгой.

Они занимаются пропагандой насилия, следовательно они нарушают законы нравственности. Однако их концепция гласит, что преступление — понятие относительное. Если передвинуть черту, которую переступает преступник, то он уже и не преступник. Преступником делают его существующие общественные принципы. Но если принципы эти ошибочны — вот и нет никакой безнравственности. То, что для буржуазии бенравственно, для пролетария — наоборот, подвиг во имя спасения человечества.

Их высшая безнравственность в том, что они объявляют нравственность понятием сопциальным, относительным. И если не веришь в Бога, то другого представления о нравственности и не может быть. А Маркс активно и агрессивно не верил в Бога, объявлял религию опиумом для простого народа.

Когда у человека нравственность заменяется убеждениями, то он сам себя ставит выше закона. Это и делают интелелектуалы. Они умеют найти оправдание любым своим идеям и поступкам. Главное оправдание — желание перемен, прогресса. Движение вперед (то есть любые изменения, любое новое, чего раньше не было) оправдывает все. Но в таком случае Александр II спровоцировал эти революционные тенденции. Он затеял реформы, чтобы Россия стала как Западная Европа. Ему хотелось перемен.

Катя: социальный эксперимент невозможно поставить в лаборатории. Он неизбежно меняет все общество. И если перемены неизбежны, нельзя так уж осуждать тех, кто их производит.

Но какие были у этих лидеров основания думать о себе как о законных, правомочных представителях будущего? Никто им не давал такого права. Они сами себя объявили титанами, гигантами, и окружающие им поверили.

С другой стороны, для новых российских революционеров эксперимент был не такой уж грандиозный. Маркс мыслил глобальными масштабами, создавал Интернационал. Но российские революционеры не переворачивали даже и всю Россию, всю Сибирь. Все их враги были в Петербурге, в сущности на одной площади, на одном проспекте. Они считали, что достаточно убрать царя и его министров, и наступит всеобщее равенство и счастье. Им все это казалось очень просто. И общественный климат (включая церковь и религию) был так слаб, так неуверен в себе, что они считали такую победу возможной. Они считали, что недовольных так много, и эти недовольные с такой радостью их поддержат, что победа не так уж далека и может достаться им не так уж дорого.

Для интеллектуальной революции — науки, техники, экономики — нужны умения, знания, привычка упорно работать. А для социальной революции достаточно громкого голоса и крепкого кулака. Это гораздо проще. Материал этих революционеров — не физический мир, а человеческая масса. Если правильно почувствовать настроение массы, с ней можно сделать все, что угодно.

Трудно убедить кого-то пойти на убийство конкретного человека. Но гораздо легче вдохновить толпу на уничтожение целого класса людей.