По мнению Клаудии Верховен (Claudia Verhoeven. The Odd Man Karakozov: Imperial Russia, Modernity, and the Birth of Terrorism. Cornell University Press) Дмитрий Каракозов с его неудачным выстрелом в Александра II породил современный политический терроризм. Судя по всему, что мы до сих пор читали, как это произошло? Молодой, не очень умный, не очень образованный, одинокий, бедный человек из дворянской семьи приехал из деревни в Москву, поселился со своим родственником Ишутиным в доходном доме, в котором множество дешевых и тесных комнат населено бедными студентами, в такое время, когда они возбужденно обсуждают социальные проблемы России за стаканом плохого чая или дешевого шампанского и вступают в тайные общества. Речи, которые он слышит, вдохновляют его, но сам он говорить не умеет, всё больше молчит и слушает, и в какой-то момент решает, что его вкладом в судьбу России должен стать самопожертвенный поступок: он убьет царя, который мешает установлению социализма. О социализме он и его товарищи знают по западноевропейским книгам, главным образом утопического социалиста Шарля Фурье. Может быть, это просто неудачное стечение обстоятельств: человек определенного психологического типа оказался в определенный момент в определенном обществе. Но попробуем сформулировать культурно-социальные обстоятельства, в которых это стало возможно и которые, вероятно, помогли этому событию положить начало политическому механизму, существующему до сих пор. Идея совершить благородный и жертвенный поступок для того, чтобы помочь несчастным и обездоленным не нова для России: это одно из основных положений православия. Христос бескорыстно кормил толпу и отдал жизнь ради искупления их грехов. Именно этот аспект христианства был главным для российского православия. Важна еще и вера в то, что такое чудо возможно, то есть что можно сразу сделать счастливыми тысячи людей при помощи одного поворота ключа. В России эта вера безусловно существовала. Из Европы пришли идеи поступков, действий, решительных исторических переворотов. Российское массовое сознание не было склонно к такому взгляду на роль простого человека в истории (историю делали цари и полководцы), но французская революция (и другие волнения в Европе), баррикады, возможность судить и казнить короля, все это было хорошо известно в российских столицах, особенно после того, как Александр II разрешил студентам путешествовать за границей и ослабил цензуру николаевской эпохи. В то же время у разночинной столичной, университетской молодежи было ощущение, что их угнетают, ущемляют в правах, недостаточно заботятся о них. Это было не дети богатых дворян, учившиеся в университетах при Николае I, а бедные, но требовательные молодые люди, учившиеся за медные деньги и часто получавшие финансовую поддержку казны (во всяком случае до того, как многие стипендии были отменены, когда Александр решил наказать студентов за вольнодумие после их похода по Невскому проспекту к квартире попечителя университета Филиппсона, стр. 180, и появления прокламации, подписанной «Центральный Революционный Комитет», стр. 183). Интересно, что крепостные крестьяне, которых угнетали испокон веку, не были склонны к борьбе за свои права — за их права боролась интеллигенция — а вот это новое поколение разночинной молодежи, не жившей при Николае I, легко загоралось мыслями о социальной несправедливости. На это их вдохновляли Чернышевский, Некрасов, Добролюбов, статьи в журнале «Современник». Это описывал — часто саркастически — Достоевский. У человека должны быть права, а у нас их нет! Какие именно права — это было не всегда и не всем ясно. Теоретически можно было бы пойти другим, нереволюционным путем: продолжать начатые Александром реформы, разрабатывать дальше возможности либерализации общественных институтов, создавать новые комитеты и дворянские собрания, использовать земства (комитеты помещиков для самоуправления), созданные Александром повсюду, и так далее. Даже взять планы и архитектурные рисунки Шарля Фурье и пытаться с ними работать. То есть эволюционизировать общество. Но комитеты и либерализация в России внезапно начинались и так же резко кончались по указу императора. Своей естественной жизни у общественных институтов не было. Журнал Некрасова «Современник» был закрыт по распоряжению царя. В таких условиях трудно было ожидать эволюции. Даже такие люди, как Левин в «Анне Карениной», не желали заседать в комитетах, они не умели и не хотели менять общественные институты, они в лучшем случае умели вести свое хозяйства. В прошлом одно состояние общества (и придворного, и светского), не менялось по ходу его естественной эволюции. Оно менялось по указу самодержца или потому, что один самодержец сменялся другим. Для эволюции, постепенности, реформирования необходима стабильность, уверенность в своих возможностях, отсутствие страха за свое положение и свою жизнь. Этого не было ни при дворе, ни в светском обществе. Студенческие диспуты за стаканом плохого чая не были попытками изучить, исследовать, разработать, улучшить общество. По описаниам у Чернышевского, Достоевского и Радзинского, это были тусовки, на которых участники вдохновляли, утешали, поддерживали и заводили друг друга. Это не были лаборатории социальной науки. Когда казнили Каракозова, почему помиловали Ишутина? А если Александр не собирался его казнить, зачем его приговорили к смерти? Затем, что Александру надо было одновременно показать и беспощадность, и милосердие. Этот прием придумал не он: петрашевцев, включая Достоевского, так же помиловал в последнюю минуту его отец Николай I. Александр тогда был назначен командовать расстрелом, и он этого не забыл. Есть что-то очень русское, очень царское в таком поведении. Еще один элемент климата, в котором Каракозов породил политический терроризм: повышенная эмоциональность публичного поведения, привычка действовать не по плану, не по расчету, а под влиянием сильного чувства, душевного порыва. Это есть во многих книгах того времени и даже в русских сказках. Богатырь, герой бросается в бой с врагом или на спасение принцессы с отвагой и без мыслей об опасности или последствиях. Русский герой не рассуждает — он рискует. Некрасов не стал таким героем — он унизил себя, прочитав публично хвалебную оду палачу Муравьеву и был за это многие годы осуждаем интеллигенцией. А Каракозов стал: он крикнул «За вас, ребята, стрелял!» Вспомним пресловутый русский алкоголизм, который окружающие обычно воспринимают не как болезнь, несчастье или порок, а скорее как понятную, простительную слабость, даже в какой-то мере симпатичную черту, признак душевности и человечности. Пьяный человек становится немного святым: он не совсем владеет собой, и следовательно им владеет какая-то посторонняя сила: может быть дьявол, а может быть и Бог. У русского человека алкогольное опьянение сродни религиозному экстазу. В нужный момент такой человек способен на подвиг, потому что он способен забыть о своих материальных интересах (в том числе о самосохранении) и действовать во имя высшей цели. Как философскую дилемму состояние Каракозова описал Достоевский в «Преступлении и наказании»: можно ли преступить нравственный запрет и совершить злоумышленный акт против одного человека ради благоденствия многих других несчастных и беспомощных? Фурье называл два порока современного ему мира: нищета и разврат. Разврат при царском дворе, который описывает Радзинский, особого рода: он дозволен лишь императору. Это еще одно проявление того, что власть (в том числе и простой каприз) императора в России не имеют никаких ограничений. Существовала и была хорошо известна концепция, что одному человеку дозволено абсолютно всё. Царь и Бог не связаны никакими обязательствами. Почему же в таком случае Каракозову (и Раскольникову) не взять на себя роль Бога? Чем они хуже?