В мире, в котором живет Д, у человека меньше возможностей, больше ограничений, нет свободы и поэтому нет риска. Если бы его жители сравнивали свой мир с нашим, они сказали бы, что добились прогресса. Они считают преступлением такие поступки, которые мы не относим даже к проступкам. Почти любое отклонение от стандартного, предписанного, организованного поведения у них считается преступлением, включая нанесение вреда самому себе, потому что таким образом ты сокращаешь общее, суммарное количество блага/счастья/жизни в мире. Хотя Д утверждает, что несвобода — гарантия счастья, мы видим, что на самом деле это не так, даже для него самого. Он сам себя обманывает. Например, он утверждал, что поминутное расписание дня — это великое благо, но когда он начал опаздывать домой к 22:30, он чуть не умер от страха и стресса. Если бы он был абсолютно счастлив, он писал бы в дневник только то, что ему полагается писать. А он записывает колебания, сомнения, незаконченные и непонятные ему самому мысли. Иногда зачеркивает и пишет иначе. А к концу 10-ой записи признает, что погибает. Еще одна причина, почему он пишет дневник — это попытка разрешить свои внутренние проблемы, которые его мучают. Его разрывают противоречия: свобода - несвобода; открытость перед властями - коррумпированность властей, которую он обнаруживает в поведении I и S; признание благотворности закона Lex sexualis - и мучительная вспышка ревности; любовь к ясности - и заинтригованность непонятностью («иксовостью») I. Причем он все еще не понимает, как опасно записывать правду. (Поймет потом). У О, при всей ее округлости и простоте, пустоте ее небесно-синих глаз, тоже есть желание нарушить порядок: она хочет прийти к нему в неположенный час; позже мы увидим, что она готова на серьезное преступление. Так что обе женщины, с которыми связан Д, не склонны полностью подчиняться правилам. И сам Д не совсем вписывается в этот мир: у него волосатые руки, он не тот идеальный «нумер», каким хотел бы быть. Д обречен на неудачу: он пытатся логически объяснить то, что логически объяснить нельзя, и социальная программа его мира тоже невозможна: сделать всех одинаково счастливыми и довольными. Мы уже видели эту программу у Бабичева и Ленина, причем они, как и Д, признавались, что для этого нужно сначала многое уничтожить. Человеку — «нумеру» — в этом мире не разрешается быть личностью, самим собой. Он может быть только «одним из всех». Мы видели это в «Зависти», где говорится, что только в Европе отдельный человек может быть знаменит; «у нас» прославляется команда (вспомним, что Володя, влюбившийся в машины и сам человек-машина, играл в футбол, т.е. был членом команды). Даже геополитически в том идеальном мире, который описывает в первой главе наш герой — нет разнородности: Д живет в Едином Государстве. У этой страны нет даже индивидуального названия. Однако уже в начале второй главы мы узнаем, что есть какая-то Зеленая Стена, за которой существует природа, и из-за которой летит сладкая пыльца. Читателя предупреждают, что мир не совсем таков, каким его хочет представить рассказчик. Как и у Орвела, главный герой — неординарный, выдающийся человек (здесь инженер, в «1984» редактор газеты), которого мучает конфликт. Еще в детстве Д был травмирован открытием иррациональности в мире: мир оказался не таким регулярным, предсказуемым, идеальным, каким он (да и любой ребенок, которому нужно познавать мир) хотел бы его видеть. Мы видели уничтожение семьи в «Конармии» Бабеля: у мальчика, который диктует письмо к матери, отец и брат оказались по разные стороны фронта, отец убил его брата, потом другой брат убил отца. В «Белой гвардии» кроме главных героев, отчаянно старающихся сохранить семью, никаких других семей нет. Семья Василисы — это карикатура на семью. Для Ленина семья — конкурент общества, в ней могут быть свои законы, противоречащие законам, которые Ленин хочет видеть в обществе. В «Зависти» нет ни одной полноценной семьи, там Бабичев активно разрушает семью своего брата, заставляет Валю уйти от отца, игнорировать его попытки вернуть ее, смеется над подушкой, которую брат носит по улице. И подушка, и одеяло, и кровать там — презираемые символы семьи. Володино представление о том, как создать семью, строится на математическом рассчете (когда они первый раз поцелуются?). В «Собачьем сердце» Шариков пытается называть Преображенского «папашей», что только напоминает читателю, что ни одной семьи там нет. У Швондера коллектив, у профессора — клиника. В «Мы» семья уже полностью уничтожена. Семья в нашем и Булгаковском понимании не может существовать с прозрачными стенами. Прозрачные стены и постоянную возможность наблюдения использовал Джереми Бентам (Jeremy Bentham, late 18th century philosopher and social theorist) в своем проекте Паноптикона (Panopticon) — тюрьмы, где один надзиратель в центре цилиндрического здания может следить за всеми заключенными (pan-optic). Бентам писал о таком устройстве как об «управлении сознанием» других людей (power of mind over mind). Жители Единого государства даже гуляют все вместе по широким бульварам, где их уличные разговоры записываются специальными «мембранами» для Хранителей. Д похож на Раскольникова в тем, что он постоянно и мучительно пытается разобраться в себе, понять свои внутренние противоречия и овладеть собой, научиться делать то, что он — умозрительно — решил делать, хотя ему очень трудно по-настоящему следовать своей программе.