V
На другое утро Базаров раньше всех проснулся и вышел из дома. "Эге! - подумал он, посмотрев кругом, - местечко-то неказисто". Когда Николай Петрович размежевался с своими крестьянами, ему пришлось отвести под новую усадьбу десятины четыре совершенно ровного и голого поля. Он построил дом, службы и ферму, разбил сад, выкопал пруд и два колодца; но молодые деревца плохо принимались, в пруде воды набралось очень мало, и колодцы оказались солонковатого вкуса. Одна только беседка из сирени и акаций порядочно разрослась; в ней иногда пили чай и обедали. Базаров в несколько минут обегал все дорожки сада, зашел на скотный двор, на конюшню, отыскал двух дворовых мальчишек, с которыми тотчас свел знакомство, и отправился с ними в небольшое болотце, с версту от усадьбы, за лягушками.
- На что тебе лягушки, барин? - спросил его один из мальчиков.
- А вот на что, - отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, - я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.
- Да на что тебе это?
- А чтобы не ошибиться, если ты занеможешь и мне тебя лечить придется.
- Разве ты дохтур?
- Да.
- Васька, слышь, барин говорит, что мы с тобой те же лягушки. Чудно!
- Я их боюсь, лягушек-то, - заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен, головою, в сером казакине с стоячим воротником и босой.
- Чего бояться? разве они кусаются?
- Ну, полезайте в воду, философы, - промолвил Базаров.
Между тем Николай Петрович тоже проснулся и отправился к Аркадию, которого застал одетым. Отец и сын вышли на террасу, под навес маркизы; возле перил, на столе, между большими букетами сирени, уже кипел самовар. Явилась девочка, та самая, которая накануне первая встретила приезжих на крыльце, и тонким голосом проговорила:
- Федосья Николаевна не совсем здоровы, прийти не могут; приказали вас спросить, вам самим угодно разлить чай или прислать Дуняшу?
- Я сам разолью, сам, - поспешно подхватил Николай Петрович. - Ты, Аркадий, с чем пьешь чай, со сливками или с лимоном?
- Со сливками, - отвечал Аркадий и, помолчав немного, вопросительно произнес: - Папаша?
Николай Петрович с замешательством посмотрел на сына.
- Что? - промолвил он.
Аркадий опустил глаза.
- Извини, папаша, если мой вопрос тебе покажется неуместным, - начал он, - но ты сам, вчерашнею своею откровенностью, меня вызываешь на откровенность... ты не рассердишься?..
- Говори.
- Ты мне даешь смелость спросить тебя... Не оттого ли Фен... не оттого ли она не приходит сюда чай разливать, что я здесь?
Николай Петрович слегка отвернулся.
- Может быть, - проговорил он наконец, - она предполагает... она стыдится...
Аркадий быстро вскинул глазами на отца.
- Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых - захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.
Голос Аркадия дрожал сначала: он чувствовал себя великодушным, однако в то же время понимал, что читает нечто вроде наставления своему отцу; но звук собственных речей сильно действует на человека, и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом.
- Спасибо, Аркаша, - глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. - Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка не стоила... Это не легкомысленная прихоть. Мне неловко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.
- В таком случае я сам пойду к ней, - воскликнул Аркадий с новым приливом великодушных чувств и вскочил со стула. - Я ей растолкую, что ей нечего меня стыдиться.
Николай Петрович тоже встал.
- Аркадий, - начал он, - сделай одолжение... как же можно... там... Я тебя не предварил...
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось... Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости - сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений - и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
Послышались торопливые шаги, и Аркадий вошел на террасу.
- Мы познакомились, отец! - воскликнул он с выражением какого-то ласкового и доброго торжества на лице. - Федосья Николаевна точно сегодня не совсем здорова и придет попозже. Но как же ты не сказал мне, что у меня есть брат? Я бы уже вчера вечером его расцеловал, как я сейчас расцеловал его.
Николай Петрович хотел что-то вымолвить, хотел подняться и раскрыть объятия... Аркадий бросился ему на шею.
- Что это? опять обнимаетесь? - раздался сзади их голос Павла Петровича.
Отец и сын одинаково обрадовались появлению его в эту минуту; бывают положения трогательные, из которых все-таки хочется поскорее выйти.
- Чему ж ты удивляешься? - весело заговорил Николай Петрович. - В кои-то веки дождался я Аркаши... Я со вчерашнего дня и насмотреться на него не успел.
- Я вовсе не удивляюсь, - заметил Павел Петрович, - я даже сам не прочь с ним обняться.
Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упиралась в выбритый подбородок.
- Где же новый твой приятель? - спросил он Аркадия.
- Его дома нет; он обыкновенно встает рано и отправляется куда-нибудь. Главное, не надо обращать на него внимания: он церемоний не любит.
- Да, это заметно. - Павел Петрович начал, не торопясь, намазывать масло на хлеб.
- Как? - спросил Николай Петрович, а Павел Петрович поднял на воздух нож с куском масла на конце лезвия и остался неподвижен.
- Он нигилист, - повторил Аркадий.
- Нигилист, - проговорил Николай Петрович. - Это от латинского nihil, ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означает человека, который... который ничего не признает?
- Скажи: который ничего не уважает, - подхватил Павел Петрович и снова принялся за масло.
- Который ко всему относится с критической точки зрения, - заметил Аркадий.
- А это не все равно? - спросил Павел Петрович.
- Нет, не все равно. Нигилист - это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип.
- И что ж, это хорошо? - перебил Павел Петрович.
- Смотря как кому, дядюшка. Иному от этого хорошо, а иному очень дурно.
- Вот как. Ну, это, я вижу, не по нашей части. Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, напротив, произносил "прынцип", налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez change tout cela*, дай вам Бог здоровья и генеральский чин, а мы только любоваться вами будем, господа... как бишь?
______________
* Вы все это изменили (франц.).
- Нигилисты, - отчетливо проговорил Аркадий.
- Да. Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста, брат, Николай Петрович, мне пора пить мой какао.
Николай Петрович позвонил и закричал: "Дуняша!" Но вместо Дуняши на террасу вышла сама Фенечка. Это была молодая женщина лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с темными волосами и глазами, с красными, детски пухлявыми губками и нежными ручками. На ней было опрятное ситцевое платье; голубая новая косынка легко лежала на ее круглых плечах. Она несла большую чашку какао и, поставив ее перед Павлом Петровичем, вся застыдилась: горячая кровь разлилась алою волной под тонкою кожицей ее миловидного лица. Она опустила глаза и остановилась у стола, слегка опираясь на самые кончики пальцев. Казалось, ей и совестно было, что она пришла, и в то же время она как будто чувствовала, что имела право прийти.
Павел Петрович строго нахмурил брови, а Николай Петрович смутился.
- Здравствуй, Фенечка, - проговорил он сквозь зубы.
- Здравствуйте-с, - ответила она негромким, но звучным голосом и, глянув искоса на Аркадия, который дружелюбно ей улыбался, тихонько вышла. Она ходила немножко вразвалку, но и это к ней пристало.
На террасе в течение нескольких мгновений господствовало молчание. Павел Петрович похлебывал свой какао и вдруг поднял голову.
- Вот и господин нигилист к нам жалует, - промолвил он вполголоса.
Действительно, по саду, шагая через клумбы, шел Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы в грязи; цепкое болотное растение обвивало тулью его старой круглой шляпы; в правой руке он держал небольшой мешок; в мешке шевелилось что-то живое. Он быстро приблизился к террасе и, качнув головою, промолвил:
- Здравствуйте, господа; извините, что опоздал к чаю, сейчас вернусь; надо вот этих пленниц к месту пристроить.
- Что это у вас, пиявки? - спросил Павел Петрович.
- Нет, лягушки.
- Вы их едите или разводите?
- Для опытов, - равнодушно проговорил Базаров и ушел в дом.
- Это он их резать станет, - заметил Павел Петрович, - в принсипы не верит, а в лягушек верит.
Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома "либоширничает" и от рук отбился. "Такой уж он Езоп, - сказал он между прочим, - всюду протестовал себя дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет".
VI
Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал то на отца, то на дядю.
- Вы далеко отсюда ходили? - спросил наконец Николай Петрович.
- Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи. Я взогнал штук пять бекасов; ты можешь убить их, Аркадий.
- А вы не охотник?
- Нет.
- Вы собственно физикой занимаетесь? - спросил, в свою очередь, Павел Петрович.
- Физикой, да; вообще естественными науками.
- Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.
- Да, немцы в этом наши учители, - небрежно отвечал Базаров.
Слово германцы, вместо немцы, Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил.
- Вы столь высокого мнения о немцах? - проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.
- Тамошние ученые дельный народ.
- Так, так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно, не имеете столь лестного понятия?
- Пожалуй, что так.
- Это очень похвальное самоотвержение, - произнес Павел Петрович, выпрямляя стан и закидывая голову назад. - Но как же нам Аркадий Николаич сейчас сказывал, что вы не признаете никаких авторитетов? Не верите им?
- Да зачем же я стану их признавать? И чему я буду верить? Мне скажут дело, я соглашаюсь, вот и все.
- А немцы все дело говорят? - промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь.
- Не все, - ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось продолжать словопрение.
Павел Петрович взглянул на Аркадия, как бы желая сказать ему: "Учтив твой друг, признаться".
- Что касается до меня, - заговорил он опять, не без некоторого усилия, - я немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние туда-сюда; тогда у них были - ну, там Шиллер, что ли. Гетте... Брат вот им особенно благоприятствует... А теперь пошли все какие-то химики да материалисты...
- Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, - перебил Базаров.
- Вот как, - промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть приподнял брови. - Вы, стало быть, искусства не признаете?
- Искусство наживать деньги, или нет более геморроя! - воскликнул Базаров с презрительною усмешкой.
- Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите в одну науку?
- Я уже доложил вам, что ни во что не верю; и что такое наука - наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует вовсе.
- Очень хорошо-с. Ну, а насчет других, в людском быту принятых, постановлений вы придерживаетесь такого же отрицательного направления?
- Что это, допрос? - спросил Базаров.
Павел Петрович слегка побледнел... Николай Петрович почел должным вмешаться в разговор.
- Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.
- Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали.
"Ну, ты, я вижу, точно нигилист", - подумал Николай Петрович.
- Все-таки позвольте прибегнуть к вам при случае, - прибавил он вслух. - А теперь нам, я полагаю, брат, пора пойти потолковать с приказчиком.
Павел Петрович поднялся со стула.
- Да, - проговорил он, ни на кого не глядя, - беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там - хвать! - оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. Что делать! Видно, молодежь точно умнее нас.
Павел Петрович медленно повернулся на каблуках и медленно вышел; Николай Петрович отправился вслед за ним.
- Что, он всегда у вас такой? - хладнокровно спросил Базаров у Аркадия, как только дверь затворилась за обоими братьями.
- Послушай, Евгений, ты уже слишком резко с ним обошелся, - заметил Аркадий. - Ты его оскорбил.
- Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбивые, львиные привычки, фатство. Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж такой у него склад... А впрочем, Бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
- Я тебе обещался рассказать его историю, - начал Аркадий.
- Историю жука?
- Ну полно, Евгений. Историю моего дяди. Ты увидишь, что он не такой человек, каким ты его воображаешь. Он скорее сожаления достоин, чем насмешки.
- Я не спорю; да что он тебе так дался?
- Надо быть справедливым, Евгений.
- Это из чего следует?
- Нет, слушай...
...
Х
- Вот как мы с тобой, - говорил в тот же день после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него в кабинете, - в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
- Да почему он ушел вперед? И чем он от нас так уж очень отличается? - с нетерпением воскликнул Павел Петрович. - Это все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со всеми своими лягушками он и в физике недалеко ушел.
- Нет, брат, ты этого не говори: Базаров умен и знающ.
- И самолюбие какое противное, - перебил опять Павел Петрович.
- Да, - заметил Николай Петрович, - он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, - а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
- Это почему?
- А вот почему. Сегодня я сижу да читаю Пушкина... помнится, "Цыгане" мне попались... Вдруг Аркадий подходит ко мне и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребенка, отнял у меня книгу и положил передо мной другую, немецкую... улыбнулся, и ушел, и Пушкина унес.
- Вот как! Какую же он книгу тебе дал?
- Вот эту.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру Бюхнера, девятого издания. Павел Петрович повертел ее в руках.
- Гм! - промычал он. - Аркадий Николаевич заботится о твоем воспитании. Что ж, ты пробовал читать?
- Пробовал.
- Ну и что же?
- Либо я глуп, либо это все - вздор. Должно быть, я глуп.
- Да ты по-немецки не забыл? - спросил Павел Петрович.
- Я по-немецки понимаю.
Павел Петрович опять повертел книгу в руках и исподлобья взглянул на брата. Оба помолчали.
- Да, кстати, - начал Николай Петрович, видимо желая переменить разговор. - Я получил письмо от Колязина.
- От Матвея Ильича?
- От него. Он приехал в *** ревизовать губернию. Он теперь в тузы вышел и пишет мне, что желает, по-родственному, повидаться с нами и приглашает нас с тобой и с Аркадием в город.
- Ты поедешь? - спросил Павел Петрович.
- Нет; а ты?
- И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
- Да, брат; видно, пора гроб заказывать и ручки складывать крестом на груди, - заметил со вздохом Николай Петрович.
- Ну, я так скоро не сдамся, - пробормотал его брат. - У нас еще будет схватка с этим лекарем, я это предчувствую.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии "старичков Кирсановых" (так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
Речь зашла об одном из соседних помещиков. "Дрянь, аристократишко", - равнодушно заметил Базаров, который встречался с ним в Петербурге.
- Позвольте вас спросить, - начал Павел Петрович, и губы его задрожали, - по вашим понятиям слова: "дрянь" и "аристократ" одно и то же означают?
- Я сказал: "аристократишко", - проговорил Базаров, лениво отхлебывая глоток чаю.
- Точно так-с: но я полагаю, что вы такого же мнения об аристократах, как и об аристократишках. Я считаю долгом объявить вам, что я этого мнения не разделяю. Смею сказать, меня все знают за человека либерального и любящего прогресс; но именно потому я уважаю аристократов - настоящих. Вспомните, милостивый государь (при этих словах Базаров поднял глаза на Павла Петровича), вспомните, милостивый государь, - повторил он с ожесточением, - английских аристократов. Они не уступают йоты от прав своих, и потому они уважают права других; они требуют исполнения обязанностей в отношении к ним, и потому они сами исполняют свои обязанности. Аристократия дала свободу Англии и поддерживает ее.
- Слыхали мы эту песню много раз, - возразил Базаров, - но что вы хотите этим доказать?
- Я эфтим хочу доказать, милостивый государь (Павел Петрович, когда сердился, с намерением говорил: "эфтим" и "эфто", хотя очень хорошо знал, что подобных слов грамматика не допускает. В этой причуде сказывался остаток преданий Александровского времени. Тогдашние тузы, в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни - эфто, другие - эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к самому себе, - а в аристократе эти чувства развиты, - нет никакого прочного основания общественному... bien public*, общественному зданию. Личность, милостивый государь, - вот главное: человеческая личность должна быть крепка, как скала, ибо на ней все строится. Я очень хорошо знаю, например, что вы изволите находить смешными мои привычки, мой туалет, мою опрятность наконец, но это все проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга, да-с, да-с, долга. Я живу в деревне, в глуши, но я не роняю себя, я уважаю в себе человека.
______________
* общественному благу (франц.).
- Позвольте, Павел Петрович, - промолвил Базаров, - вы вот уважаете себя и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для bien public? Вы бы не уважали себя и то же бы делали.
Павел Петрович побледнел.
- Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему я сижу сложа руки, как вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм - принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию на другой день его приезда и повторяю теперь вам. Не так ли, Николай?
Николай Петрович кивнул головой.
- Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы, - говорил между тем Базаров, - подумаешь, сколько иностранных... и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны.
- Что же ему нужно, по-вашему? Послушать вас, так мы находимся вне человечества, вне его законов. Помилуйте - логика истории требует...
- Да на что нам эта логика? Мы и без нее обходимся.
- Как так?
- Да так же. Вы, я надеюсь, не нуждаетесь в логике для того, чтобы положить себе кусок хлеба в рот, когда вы голодны. Куда нам до этих отвлеченностей!
Павел Петрович взмахнул руками.
- Я вас не понимаю после этого. Вы оскорбляете русский народ. Я не понимаю, как можно не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы действуете?
- Я уже говорил вам, дядюшка, что мы не признаем авторитетов, - вмешался Аркадий.
- Мы действуем в силу того, что мы признаем полезным, - промолвил Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание - мы отрицаем.
- Все?
- Все.
- Как? не только искусство, поэзию... но и... страшно вымолвить...
- Все, - с невыразимым спокойствием повторил Базаров.
Павел Петрович уставился на него. Он этого не ожидал, а Аркадий даже покраснел от удовольствия.
- Однако позвольте, - заговорил Николай Петрович. - Вы все отрицаете, или, выражаясь точнее, вы все разрушаете... Да ведь надобно же и строить.
- Это уже не наше дело... Сперва нужно место расчистить.
- Современное состояние народа этого требует, - с важностью прибавил Аркадий, - мы должны исполнять эти требования, мы не имеем права предаваться удовлетворению личного эгоизма.
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову; от нее веяло философией, то есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
- Нет, нет! - воскликнул с внезапным порывом Павел Петрович, - я не хочу верить, что вы, господа, точно знаете русский народ, что вы представители его потребностей, его стремлений! Нет, русский народ не такой, каким вы его воображаете. Он свято чтит предания, он - патриархальный, он не может жить без веры...
- Я не стану против этого спорить, - перебил Базаров, - я даже готов согласиться, что в этом вы правы.
- А если я прав...
- И все-таки это ничего не доказывает.
- Именно ничего не доказывает, - повторил Аркадий с уверенностию опытного шахматного игрока, который предвидел опасный, по-видимому, ход противника и потому нисколько не смутился.
- Как ничего не доказывает? - пробормотал изумленный Павел Петрович. - Стало быть, вы идете против своего народа?
- А хоть бы и так? - воскликнул Базаров. - Народ полагает, что когда гром гремит, это Илья-пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом - он русский, а разве я сам не русский.
- Нет, вы не русский после всего, что вы сейчас сказали! Я вас за русского признать не могу.
- Мой дед землю пахал, - с надменною гордостию отвечал Базаров. - Спросите любого из ваших же мужиков, в ком из нас - в вас или во мне - он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
- А вы говорите с ним и презираете его в то же время.
- Что ж, коли он заслуживает презрения! Вы порицаете мое направление, а кто вам сказал, что оно во мне случайно, что оно не вызвано тем самым народным духом, во имя которого вы так ратуете?
- Как же! Очень нужны нигилисты!
- Нужны ли они или нет - не нам решать. Ведь и вы считаете себя не бесполезным.
- Господа, господа, пожалуйста, без личностей! - воскликнул Николай Петрович и приподнялся.
Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо брату, заставил его снова сесть.
- Не беспокойся, - промолвил он. - Я не позабудусь именно вследствие того чувства достоинства, над которым так жестоко трунит господин... господин доктор. Позвольте, - продолжал он, обращаясь снова к Базарову, - вы, может быть, думаете, что ваше учение новость? Напрасно вы это воображаете. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным...
- Опять иностранное слово! - перебил Базаров. Он начинал злиться, и лицо его приняло какой-то медный и грубый цвет. - Во-первых, мы ничего не проповедуем; это не в наших привычках...
- Что же вы делаете?
- А вот что мы делаем. Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда...
- Ну да, да, вы обличители, - так, кажется, это называется. Со многими из ваших обличений и я соглашаюсь, но...
- А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
- Так, - перебил Павел Петрович, - так: вы во всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
- И решились ни за что не приниматься, - угрюмо повторил Базаров.
Ему вдруг стало досадно на самого себя, зачем он так распространился перед этим барином.
- А только ругаться?
- И ругаться.
- И это называется нигилизмом?
- И это называется нигилизмом, - повторил опять Базаров, на этот раз с особенною дерзостью.
Павел Петрович слегка прищурился.
- Так вот как! - промолвил он странно спокойным голосом. - Нигилизм всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не так же ли вы болтаете, как и все?
- Чем другим, а этим грехом не грешны, - произнес сквозь зубы Базаров.
- Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?
Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул, но тотчас же овладел собою.
- Гм!.. Действовать, ломать... - продолжал он. - Но как же это ломать, не зная даже почему?
- Мы ломаем, потому что мы сила, - заметил Аркадий.
Павел Петрович посмотрел на своего племянника и усмехнулся.
- Да, сила - так и не дает отчета, - проговорил Аркадий и выпрямился.
- Несчастный! - возопил Павел Петрович; он решительно не был в состоянии крепиться долее, - хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией! Нет, это может ангела из терпения вывести! Сила! И в диком калмыке, и в монголе есть сила - да на что нам она? Нам дорога цивилизация, да-с, да-с, милостивый государь, нам дороги ее плоды. И не говорите мне, что эти плоды ничтожны: последний пачкун, ип barbouilleur, тапер, которому дают пять копеек за вечер, и те полезнее вас, потому что они представители цивилизации, а не грубой монгольской силы! Вы воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть! Сила! Да вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека с половиною, а тех - миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования, которые раздавят вас!
- Коли раздавят, туда и дорога, - промолвил Базаров. - Только бабушка еще надвое сказала. Нас не так мало, как вы полагаете.
- Как? Вы не шутя думаете сладить, сладить с целым народом?
- От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела, - ответил Базаров.
- Так, так. Сперва гордость почти сатанинская, потом глумление. Вот, вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек! Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на вас, полюбуйтесь. (Аркадий отворотился и нахмурился.) И эта зараза уже далеко распространилась. Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а сами бессильны и бесплодны до гадости, а у самих фантазия дальше "Девушки у фонтана" не хватает, хоть ты что! И написана-то девушка прескверно. По-вашему, они молодцы, не правда ли?
- По-моему, - возразил Базаров. - Рафаэль гроша медного не стоит, да и они не лучше его.
- Браво! браво! Слушай, Аркадий... вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все на свете вздор! - и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
- Вот и изменило вам хваленое чувство собственного достоинства, - флегматически заметил Базаров, между тем как Аркадий весь вспыхнул и засверкал глазами. - Спор наш зашел слишком далеко... Кажется, лучше его прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, - прибавил он, вставая, - когда вы представите мне хоть одно постановление в современном нашем быту, в семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
- Я вам миллионы таких постановлений представлю, - воскликнул Павел Петрович, - миллионы! Да вот хоть община, например.
Холодная усмешка скривила губы Базарова.
- Ну, насчет общины, - промолвил он, - поговорите лучше с вашим братцем. Он теперь, кажется, изведал на деле, что такое община, круговая порука, трезвость и тому подобные штучки.
- Семья наконец, семья, так, как она существует у наших крестьян! - закричал Павел Петрович.
- И этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем...
- Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
- Нет, лягушек резать. Пойдем, Аркадий; до свидания, господа.
Оба приятеля вышли. Братья остались наедине и сперва только посматривали друг на друга.
- Вот, - начал наконец Павел Петрович, - вот вам нынешняя молодежь! Вот они - наши наследники!
- Наследники, - повторил с унылым вздохом Николай Петрович. Он в течение всего спора сидел как на угольях и только украдкой болезненно взглядывал на Аркадия. - Знаешь, что я вспомнил, брат? Однажды я с покойницей матушкой поссорился: она кричала, не хотела меня слушать... Я наконец сказал ей, что вы, мол, меня понять не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Она ужасно обиделась, а я подумал: что делать? Пилюля горька - а проглотить ее нужно. Вот теперь настала наша очередь, и наши наследники могут сказать нам: вы мол, не нашего поколения, глотайте пилюлю.
- Ты уже чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович, - я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilh, и не имеем той дерзкой самонадеянности... И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: какого вина вы хотите, красного или белого? "Я имею привычку предпочитать красное!" - отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение...
- Вам больше чаю не угодно? - промолвила Фенечка, просунув голову в дверь: она не решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса споривших.
- Нет, ты можешь велеть самовар принять, - отвечал Николай Петрович и поднялся к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir*, и ушел к себе в кабинет.
...
Роман написан и опубликован в 1860-ых годах, действие происходит в 1859 году.